Под Золотыми воротами - Татьяна Луковская

— Она знает все, — прервал витиеватое объяснение Любим.

— Да? — Добронег приподнял бровь. — А помнишь, я тебя тогда утешал, да что говорил? Ну, вспоминай.

— Да не помню я, — хозяину крепко не хотелось вспоминать.

— А я ему говорил, — обратился Добронег к более благодарной слушательнице, свахе Прасковье, — у меня сестрица в Вороноже подрастает — огонь, а не девка, поневу оденет[77], так засватаешь. А он мне: «Обойдусь, не нужна мне жена более». Так вот, приезжаю домой, а мне говорят — выдали сестрицу во Владимир, я: «Что да как?», — а они темнить. Гляжу, а у Леонтия нож приметный. Ну, Леонтий, ну покажи!

Верша смущенно достал подарок Любима.

— Да, Любушкин, — замахала головой Прасковья. — Отец ему, царствие небесное, как помирал — отдал.

— Вот и я сразу сообразил, кто мой зять. Это ж Любим Военегов! Ну тут и батюшка сознался, что Любимке сестрицу засватал, да уехали без приданого, но зато с полоном. А вот коли б ты на Марье не женился, — Добронег повернулся к Любиму, — я б тебе ребра переломал бы, ох, переломал? — он погрозил пальцем.

— И без тебя переломали, — усмехнулся хозяин.

В окошки давно заглядывала ночь, Прасковья Федоровна откланялась на покой, легкой тенью выскользнула и Марья, а мужи все сидели, вспоминая былое. Любим легонько подталкивал к Добронегу закуску, отодвигая чуть дальше крынки с хмельным. Едва уловимым жестом, он показал челяди бражки больше не подносить. У Верши слипались глаза, но он, как и всегда, хотел казаться взрослым и, как мог, крепился, время от времени вздрагивая от подкатывающей дремоты.

— Послушай, зятек, — Добронег доверительно наклонился к хозяину, — оставь у себя Леонтия.

Любим и отрок разом вскинулись. На лице Верши отразились и обида, и горечь.

— Погоди ты дуться, — одернул его отец, — я виноват пред тобою и хочу это исправить. В Вороноже ты всегда будешь бастрюком, тебе это в спину кричат и будут кричать, а здесь тебя никто не знает. Мир, конечно, бывает очень тесен, — Добронег кивнул в сторону Любима, — кто бы знал, что он Марью нашу умыкнет, но все равно здесь тебе при Военежиче будет лучше. Уважаемым мужем станешь, ровней иным. Я тебе того дать не могу, — Добронег как-то сник, хлопая пьяными глазами.

— Я с тобой хочу, — по-детски заупрямился Верша, и только тут Любим понял, какое тот еще в сущности дитя.

— И я хочу, Леонтий. И как дед твой меня об том надоумил, то я, как и ты сейчас, не доволен был, горячился, а потом подумал… Ну, что, Любим, возьмешь моего сына на воспитание? Я на содержание присылать стану.

Верша напрягся, он напоминал волчонка-подранка, загнанного в угол.

— Не надо присылать ничего, в достатке будет, за братанича[78] мне, — как можно уверенней и тверже ответил Любим.

— Вот и славно, — улыбнулся Добронег.

— А матушка его? — пользуясь хмельным состоянием гостя, решился спросить хозяин.

— Матушка его теперь вдова, — подмигнул сыну Добронег, — приеду, женюсь, — выпалил он и тут же обмяк, опрокидываясь на стол.

— Эй, — крикнул хозяин челяди, — гостя в ложницу[79] несите.

Крепкие холопы, легко приподняв сникшего онузского посадника, потащили его вон из горницы. Любим с Вершей остались одни. Отрок чувствовал себя неловко и ковырял пальцем щель в столе.

— Ну, а теперь, Леонтий, сказывай, — Любим расслабленно прилег на подушках, кинув одну и «братаничу».

Верша ловко поймал подарок и подложил под бок, подражая Любиму.

— А чего сказывать? — осторожно спросил он.

— Для начала про тещу мою, чудесно исцелившуюся. То как?

— А ты отцу не скажешь? — придвинулся Верша, отчего-то нервно оглядываясь.

— Вот те крест, — Любим осенил себя распятьем.

— Я за знахаркой Бронихой следил, она от нас к матери Горяя на двор заворачивала, да круг по граду делала, чтобы не сразу, а погодя, и я за ней петлял. А как прознал, что она в доме врага бывает, я незаметно стал снадобье ее на мед с молоком заменять, да отвара чабреца туда подмешаю незаметно и подсуну.

— Прямо знахарь, — хмыкнул Любим.

— Бабушке легчать стало, ну тут я и смекнул — концы сошлись. Я выследил, как отравительница за травками в лес пошла и… — Верша замолчал.

— Прирезал ее по-тихому моим ножом. Так? — закончил за него Любим, строго глядя на мальчишку.

— Я своих спасал, — запальчиво кинул Верша.

— Так можно было и деду все сказать, а не самому суд вершить, чай, ты не тиун княжий?

— Зачем деда втягивать, ему и так тяжело было, — Верша обиженно поджал губы.

— И мать вдовой тоже ты сделал?

Мальчишка вздрогнул, подушка упала на пол.

— Ты, я сейчас по лицу твоему все прочел, — Любим возводил догадку в утверждение. — Легко убивать оказалось, да?

— Я освободить ее хотел, маялась она, а этот старец все не помирал да не помирал. Живучим, гад, оказался. А мы в переулке узком повстречались, один на один. А он мне: «Сученок!» и еще слова глумливые, я и не удержался — в срамное место дал, он согнулся, я его обухом топора огрел и кожухом придушил. То случайно вышло, — Верша шмыгнул носом.

— Случайно в подворотне с топором за поясом старика караулил? — прищурился Любим.

— Да без них только лучше стало! Всем лучше!!! — взорвался мальчишка.

— Так и Всеволод думает, — устало прошептал Военежич, потирая ладонями лицо.

— Что? — не понял Верша.

— А то, говорю, Леонтий, что на дурную дорожку встал. Не остановишься — волком станешь.

— Я своих спасал, — вконец разобиделся отрок, — сам-то лучше? В полон людей ни в чем неповинных взял, во враждебный град привел. А если бы твой князь милость не проявил, да велел полон в холопы распродать, ты бы смог помешать ему? И ты хороший, а я плохой!

— И я плохой, то же зверем хотел стать, думал, проще жить будет, только себя загнал.

«Как же ему объяснить?», — голова раскалывалась.

— У меня здесь, знаешь, сколько недругов, ежели каждого в подворотне зажимать…

— Так спокойней спать будешь и без дырки в боку, — буркнул мальчишка.

— Да нельзя, нельзя!!! Грех это? Слышал про грех? Ты же им уподобляешься, такими как они становишься, кто тебе право дал карать? Ты Господь Бог?

— А ежели Бог не спешит? — прошептал Верша, и сам ужаснулся своим словам.

Любим поднялся с лежанки, сел рядом с мальчишкой и по-отечески приобнял его за плечо: