Под Золотыми воротами - Татьяна Луковская

— Увидит кто, — зарделась жена, смущенно озираясь и хихикая.

— Да кто тут увидеть-то может? — опутывал ее теплом рук Любим.

Он потянулся к мягким губам… и тут раздался тревожный стук.

— Кого там черти принесли? — в сердцах выругался молодой муж и натолкнулся на строгий и в то же время насмешливый взгляд женушки.

— Любим Военежич! — не дождавшись разрешения, в светлицу ввалился Могута, за ним толкался Щуча. Оба были сильно взволнованы. Любим сразу понял — что-то стряслось, что-то очень дурное, иначе его десятники никогда бы не позволили такую дерзость.

— Чего там? — коротко кинул он.

Могута бросил беглый взгляд на Марью.

— Выйдь, воевода, сюда, — махнул он головой.

«Да чего там могло стрястись?» Любим, оставив жену, шагнул за десятником.

— Сказывай.

— Мятеж в граде. Толпой на княжий двор к порубу пошли, Ростиславичей выдать на расправу требуют.

— Так ведь вчера все спокойно было! — ничего не понял Любим.

— Сами не поймем. Князь там один, людей усмирить пытается.

— А дружина его где?

— Не ведаю, Любим Военежич. Упились, должно, вчера.

— Да чего тем-то надо, уж вороги их в темнице гниют? — он никак не мог понять причин ярости своих земляков. Нет, причины-то, конечно, были, но почему так внезапно, в еще с вечера тихом граде; откуда, из какого сырого поруба, вырвалась ненависть и именно сегодня?

— Чего хотят?

— Кричат: «Убить Ростиславичей али слепить».

— Слепить? — за спиной эхом полетел звонкий голос Марьи.

Она стояла в дверном проеме бледная, с лихорадочным блеском в глазах.

— Я не позволю им, слышишь, не позволю! — подбежал к ней Любим. — Я сейчас побегу туда…

— Любушка, не ходи, — вдруг вцепилась она ему в рукава рубахи, — не ходи! Ты ничем помочь не сможешь. Прости меня, дуру! Не ходи!!!

— Не по чести это, полонян добивать. Там же и наши, рязанские, недалеко, я должен глянуть. И князь отчего-то один. Я сейчас гляну и прибегу скоро, — он пытался бережно разжать ее пальцы.

— Не ходи, пожалуйста. Не ходи! Прости меня!!! — большие глаза были наполнены ужасом.

Любим с трудом оторвал от себя жену, передав ее Могуте.

— Следи за ней, головой отвечаешь, — крикнул он здоровяку и сбежал вниз, не оглядываясь.

«Не по чести беспомощных резать. Позор на град. Божий гнев накличут! А слепить? Да у нас такого злодейства отродясь не было, откуда им в голову-то такое взбрело?» — стучало в висках.

— Воевода, кольчугу надень, — окликнул его Щуча.

— Зачем, против своих?

И вот теперь Любим бежал, задыхаясь, спотыкаясь о деревянные мостки, заваливаясь на поворотах, напрягая все силы, до боли в печени, до судороги в ногах, боясь не успеть.

Когда-то сопливыми восемнадцатилетними отроками они с князем Михалкой тоже попали в плен на Припяти за Межимостьем, схватили их люди Рюрика и Давыда Ростиславичей. В водовороте усобиц бедного Михалко не раз таскало с одного края к другому. В этот раз он вступил в союз с киевским князем Мстиславом Изяславичем, и тот спровадил его в Новгород. До великого града Михаил с дружиной так и не добрался. Отданные ему в сопровождение «свои поганые» черные клобуки[73] бросили молодого князя в бою, переметнувшись к ворогам. И Михалко с малой дружиной попал в полон. Но кормили сносно и даже баня была, а потом и вовсе отпустили под крестное целование. Все князья так делали — хватали соперника, удерживали, отпускали, снова хватали. Самое страшное — это всю жизнь просидеть в заточении, именно этого Любим жаждал для Ярополка, и смерти его хотел, но в честном бою, один на один, но не так же, как ягненка на заклание! «Не по чести!» И ярость закипала в венах.

Вот они, распахнутые ворота детинца. Шум сразу бьет в уши, в глазах рябит от рядов широких спин. Любим начинает протискиваться сквозь гудящую толпу, орудуя плечом и кулаками.

— Выдай, выдай их нам!!! — несется со всех сторон.

Немногочисленные вои Всеволода тщетно пытаются, выставив копья, сдержать напирающих и беснующихся людей. Рядом стоит сам князь, скрестив руки на груди, пытается что-то втолковать особо горячим, говорит тихо и мягко. Где княжеская дружина?

Толпа очень плотная, Любиму все сложней и сложней протискиваться, кто-то начинает браниться на больно уж прыткого наглеца, но признав княжеского воеводу, расступаются, насколько возможно в такой давке.

— Расходитесь, уж они наказаны. По воле вашей в поруб их заточил, — долетели слова князя.

Где дружина?!

— Убить их, убить иродов, за детушек наших! — Любим с удивлением узнает голос Якушки, сотник явно науськивает толпу.

«Якун против князя полез? Перепил что ли вчера?»

— Не по-христиански это, нельзя убивать! — выкрикивает чуть резче Всеволод.

— Слепить их, слепить!!! — снова кричит Якун.

«Ах, ты ж, сука!» — Любим рванул было к Якушке, и тут взгляд наталкивается на Проняя, княжьего детского. Он стоит в толпе промеж ремесленного люда, вторя сотнику, а чуть поодаль размахивает руками гридень Лют. Столкнувшись с Любимом глазами, он тут же отворачивается. Так вот где она, княжья дружина! Страшная догадка сбивает дыхание. Вот зачем князь в Рязанскую землю в придачу к отряду Любима снарядил Якуна: сотник должен был сделать то, на что никогда бы не пошел упрямый Любим, плененный Ярополк не должен был доехать до Владимира! Не должен, но доехал, и теперь…

Да нет, быть этого не может!!! Вот же он, князь, один на один с разбушевавшейся толпой, увещевает, упрашивает. И голос смиренный, умоляющий. А этим просто глаза ненависть застила, и они супротив князя пошли. Все так. У Люта ведь тоже двор разграбили, и стрыя[74] убили. А Якун сам по себе гниль. Всеволод здесь ни при чем.

Любим, наконец, пробился к ограждению, признавшие его воины Всеволода расступились.

— Любимка, ты чего здесь? — растерянно бросил князь. — У тебя ж пир свадебный?

— Подождет пир, княже, — торопливо поклонился воевода. — Владимирцы, чего шумим?! — с видимой непринужденностью крикнул Любим толпе.

— Ворогов пусть наших выдадут! — заорал дюжий детина, в котором Любим признал кузнеца из Ветшаного конца.

— Так уж наказаны, заживо гниют. Расходитесь, сам князь вас смиренно просит, нешто вам мало?

Любим старался не смотреть на Всеволода, он боялся заметить то, чего не хотелось, во что не верилось. Надежда, всегда должна оставаться надежда.