Под Золотыми воротами - Татьяна Луковская

Князь был нарочито бодр, отдавал приказы, широкими шагами меряя берег, но Марьяша снова приметила, что Всеволод прячет горечь, что он нет-нет, да и вскинет голову на еще дымящийся город.

— Ну что, Военежич, ночевать в Боголюбов со мной поедешь? — князь указал на развернувшиеся уезжать возы.

— Благодарствую, княже, да я со своими, — улыбнулся Любим.

— Другого и не ждал. Как думаешь, ежели Успение восстановлю, да еще храмов настрою, Бог мне сына пошлет? — Всеволод как пушинку поднял младшую дочь, чмокнул в лоб и поставил на землю. — Дочек-стрекоз настрогал, а сыночка Бог не дает.

— Будет, будет сынок, — не удержавшись, влезла Марья, опасаясь, что Любим ляпнет что-нибудь не то, — и не один сынок, много сыновей, гнездо Мономашичей всегда большим было. И храм отстроим, главное — живы!

— Хорошую я тебе женку подарил, не забывай, — подмигнул воеводе князь.

— Помню, — улыбнулся Любим.

Князь уехал.

К теплому костру семейства Любима приковылял Якун.

— Не думай, что ежели ты меня спас, так мы теперь друзьями с тобой будем, — проворчал сотник.

— Да упаси Господь от таких друзей, — гоготнул Любим.

— Я за спасение свое заплачу, чтобы тебе должным не остаться, — разъярился от насмешки Якун.

— Отстань от меня, и того довольно будет. Терпение у меня, конечно, ангельское, но не бесконечное. Жена вон как по тебе убивалась, а ты все к Отрадке в Ростов ездишь, покаялся бы.

— А то не твое дело, я пред тобой не на исповеди! — Якун сплюнул на землю и побрел прочь.

— Говорил же, что кот лучше, — кинул ему вслед Михалко и тут же смутился от общего хохота.

Ветер уносил гарь на север, воздух очистился и дышал свежестью. Любим с Марьей сидели на перевернутой брюхом вверх лодке. Рядом в корзинке спал меньшой, чуть поодаль на лапнике дремали сытые старшие.

— Очистим двор, поищем, что уцелело. Выстроим сначала избу, а потом и терем заново срубим. А серебра можно и у твоих занять, а может и князь поможет чем, а не поможет и сами потихоньку. Лошади целы, продать можно. Бревна из своего леса привезем, из сельца. Как охотился, видел там крепкие деревья…

Любим говорил и говорил, выплескивая накопившуюся за день тревогу, а Марья, уткнувшись в его рукав лбом, лишь улыбалась, вдыхая смешанный с дымом такой знакомый запах.

— Одежа смердит? — беспокойно спросил муж. — Первой баню срубим, а там и…

— Родненький мой, — улыбнулась Марья, целуя его в щеку.

— Да банька очень нужна, — в ответ поцеловал жену Любим. — Знаешь, я от тебя таил… — он задумчиво посмотрел в черную воду Клязьмы.

— Сказывай, — напряглась Марья.

— Я тебя тогда ограждал, да и ревновал крепко, чего скрывать. Помнишь, к нам Святослав Черниговский с войной приходил, когда они с нашим Всеволодом из-за рязанских земель рассорились? Ну, когда мы на одном берегу в засаде в оврагах сидели, а Святослав на другом[89], да так к нам и не переправился, назад восвояси ушел.

— Я помню. Мы за тебя с матушкой покойной в Успении молились, — вздохнула Марья. И зачем Любим завел этот разговор, вспоминать те страшные дни ей не хотелось?

— Так вот в войске Святослава Ярополк был.

— Слепой али зрячий? — Марья отвернулась к реке.

— Не знаю, они ведь так и не переправились. Знаю только, что был. Раз с полками пришел, может и вправду его Всеволод тогда помиловал? И еще, вскоре Ярополка по указу Святослава Черниговского в Торжке князем посадили, и он начал разорять по Волге наши волости, чтобы Всеволоду напакостить. Ты тогда Дмитром разродиться должна была, я тоже сказывать не стал. Всеволод пошел на приступ Торжка, а меня к новгородцам на переговоры отправил. Так вот, говорили, что Ярополка на стене стрелой ранило и горожане его Всеволоду выдали, а тот его в цепях тайком в Боголюбов привел и там держал, пока смоленские князья Ярополка не выпросили. Только мы здесь про это не знали. Я с расспросами не лез, чтобы Всеволода не разгневать. А знаешь, чего бы Ярополку слепому на стену во время сечи лезть, может и вправду князь Всеволод его тогда пожалел, и не слепец Ростиславич вовсе[90]?

— У князей своя дорога и свой крест, — отчего-то жестко ответила жена, — им столы златые подавай, а нам солнышко за Золотыми воротами садится, день мирно в трудах прошел — и тому рады.

Изменилась его Марья, ох изменилась, где та наивная девочка? Любим приобнял жену:

— Хлебнула ты сегодня горюшка?

— Ничего, деда только жалко.

— Ему так помереть захотелось, храм Божий спасая. Я бы тоже так хотел.

— Эк, чего выдумал? — Марья всплеснула руками. — А мы-то как?

— Да погожу пока, надо тебе еще и девку сообразить, — Любим оглянулся, не видит ли кто, и, отодвинув повой, ласково поцеловал жену в мочку ушка.

— Мяу, — совсем жалостливо раздалось откуда-то снизу.

Черный от гари, со свалявшейся шерстью и обгорелым хвостом у ног сидел их старый кот.

— Мяука! — Марья прижала к груди грязный комок. — Мяученька, старичок ты наш, — замурлыкала она. — И как отыскал нас, бедненький?

Она гладила и гладила присмиревшего кота.

— Михалко проснется, то-то обрадуется. Уж так горевал.

— Вечно этот под руку, ласки принимать, первым лезет, — проворчал Любим, недовольно скашивая глаза на кота.

— Ох, ревнивец ты мой, — погладила и мужа Марья. — Иди под ручку, и тебя приласкаю.

А где-то там, на восходе, сквозь еще чадящее владимирское пепелище прорывались лучи нового дня…

Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь[91].

Конец

Владимир был отстроен заново, но еще несколько раз горел при Всеволоде. Князь вошел в историю, как Большое Гнездо, он сделал немало для укрепления личной власти и могущества Суздальской земли. Жена подарила ему восемь сыновей и четыре дочери. Князь умер в 1212 году. Его сыновья вступили в жестокую войну за власть. Междоусобная битва на Липице (1216 г.) унесла девять тысяч жизней. Во время Батыева нашествия зимой 1238 года город был взят после изнуряющего штурма и разграблен. Семья сына Всеволода Юрия погибла в подожженном врагами Успенском соборе. Сам великий князь Юрий пал в битве на реке Сить. Последним из сыновей Всеволода на Владимирском столе сидел Ярослав, отец Александра Невского.