Под Золотыми воротами - Татьяна Луковская

— Батюшка! — ахнула Марья.

— Не-е-т, — с сомнением покачала головой девчушка, — я его рассмотреть успела. Посадник не старый совсем, как хозяин годами, красивый такой, важный.

— Горяй, — в ужасе прошептала Марья, — а батюшка? Куда он батюшку дел?!!

— Я сейчас на двор к князю пошлю, все узнаем, — Любим собрал силы и стал спускаться с крыльца. — Эй!!! Вторак! Могуту сюда зови!

«Неужто Горяй посадником стал, да так быстро? Как же так, Тимофей Нилыч?!» Любим видел, как опала Марья, как отчаянье затронуло ее хорошенькое личико.

— Мы сейчас все узнаем, а если не узнаем, я Щучу к Онузе пошлю, он все выведает, если что, родителей твоих сюда вывезет. Все ладно будет, слышишь? Слышишь? — он заглянул ей в лицо.

— Матушка не доедет, — первые слезы начали срываться, орошая щеки.

Могута прибежал, на ходу заматывая кушак. Марья первая кинулась к нему, сбивчиво рассказывая о произошедшем. Десятник сразу все понял и, махнув нескольким холопам, идти следом, вышел на улицу. Потянулось удушливое ожидание.

Любим с Марьей сидели под крыльцом на лавке, молодуха нервно теребила подол навершника и, неотрывно уставившись в ворота, тяжело вздыхала. Еще немного и она не выдержит, и сама побежит на княжий двор.

— Горяй знает, что ему полонян не отдадут, значит взял с собой других бояр. Не все же против тестя, многие на его стороне были. Могута все у них и выспросит, — Любим говорил мерно, убаюкивающе, стараясь снять напряжение. — Ему не скажут, так я сам туда дойду, на коне доеду. Мне не скажут, князя попрошу, он их заставит все рассказать.

Марья вытирала слезы.

Когда ворота наконец скрипнули, юная хозяйка резво вскочила на ноги и, не в силах ждать, подобрав подол, побежала через двор… чтобы со всего размаху врезаться в широкую грудь высокого статного воина.

— Василько! — ахнула она, повиснув на шее брата. — Василько!!!

— Добронег? — Любим тоже поднялся с лавки, но не так ловко, как жена.

Да, это был Добронег, золотистые как у Марьи кудри, густая борода, широкая линия плеч, большие ручищи, способные разогнуть прочную рязанскую подкову. Теперь эти ручищи как пушинку подняли сестру, покружили в воздухе и поставили на место.

— Ой, дурной, голова закружилась, — улыбнулась Марья.

— Бледная ты какая-то, плохо о тебе муженек заботится? Голодом должно морит, — сдвинул брови Добронег.

— Да ты что! Любим Военежич хозяин добрый, все у нас есть, и вас сейчас накормлю. А батюшка где? Матушка как?! — Марья заскользила по лицу брата встревоженными глазами.

— Батюшка с матушкой дома, в здравии, — улыбнулся Добронег, — благословение тебе шлют и приданое, а то жених так быстро невесту увозил, что и короба позабыл. Леонтий, вели заносить.

В ворота с важностью вплыл Верша, но Марья кинулась его тискать и обнимать как маленького, сбивая всю солидность. Створы ворот настежь распахнули и во двор один за другим вкатили три воза, доверху набитые добром.

— Вот это приданое, так приданое, — шушукалась набежавшая челядь.

Любим наконец доковылял к гостю.

— О, Любимка! — кинулся было обниматься к нему побратим, но Марья стеной встала между ними, грудью заслоняя любимого.

— Не задави мне мужа, пораненный он, а то знаю я тебя, медведя, — предупредила она, сверкая очами.

— Ишь, грозная какая у тебя женка, — рассмеялся Добронег.

— Так ты что ж, с Горяем приехал? — как бы невзначай проронил Любим.

— С каким Горяем, я его в глаза не видел?

— Так сказали ж — посадник за полонянами приехал, — вступила в расспросы и Марья, — мы думали — Горяй.

— Посадник я теперь, — с легкой небрежностью проронил брат, но было видно, что его распирает от гордости. — Отец передал, да никто против не был. А сюда как ехал, к князю нашему новому Роману Глебовичу[76] в стольный град заглянул, его как раз из полона вашего отпустили, так молодой князь тоже милость проявил. Посадник я.

— Василечек наш, — всплеснула руками Марья.

— А очи у Романа целы, — кашлянул в кулак Любим.

— Да ты о чем? Целы, конечно, — изумление отразилось на добродушном лице Добронега.

— А Горяй как же, не пакостит тебе?

— Да что вы с этим Горяем-то ко мне пристали, я его уж несколько лет не видел.

— Он что же в Онузе не объявился?

— Нет его у нас, — подал голос Верша, — мы думали он в полоне владимирском с остальными сидит.

Любим сразу понял, что мальчишка что-то знает, по мимолетному взгляду, по поджатой губе, по легкому замешательству: «Надо тайком все выпытать у него. Где твой лютый враг ходит, то надобно знать».

— Да что же вы гостя дорогого на дворе держите? К столу ведите! — это Прасковья Федоровна с крыльца журила свих недогадливых детей.

Челядинки расстарались на славу, стол ломился от лакомств: нежная телятина радовала глаз золотистой корочкой, от щей поднимался легкий парок, в скользкой пленочке грибочков отражались блики светцов, а разрумяненные пироги властно требовали схватить их за бочок, да и утолить жажду было чем — пиво нового урожая, брага, сбитень, цареградское вино — Прасковья Федоровна не скупилась, принимая сватов.

Беседа лилась неспешно, плавной волной перетекая от гостей к хозяевам. Любима, несмотря на его протесты, обложили подушками, укутали одеялом. Марья тревожно переглядывалась со свекровью, при каждой наполняемой им чарке, да он и сам ведал, что не стоит сейчас перебирать, поднося к губам больше для виду, чтобы уважить гостя.

— А как матушка? — голос Марьяши дрогнул, вся она сжалась в комочек, ожидая вестей.

— Бегает — хлопочет, закормила меня, каждый день столы не хуже вашего, а я ей твержу — посаднику пристало ли с брюхом ходить, как град оборонять да мечом махать…

— Погоди, — перебила Марья, — как бегает? О чем ты?

— Ну не бегает, ходит быстро да на челядь покрикивает, матушку что ли не знаешь?

— Она поправилась? — Марья говорила и сама не верила.

— А она болела? — Добронег перевел уже порядком пьяненький взгляд с сестры на сына.

— Немного, — кашлянул Верша, и Любим опять почувствовал, что отрок много знает такого, чего не известно его недавно воротившемуся из Чернигова отцу.

Марьяша же ничего не примечала, она просто расплывалась от навалившегося разом счастья.

— Эх, Любимушка, — Добронег подлил себе хмельного из крыночки, — а помнишь, как ты во хмелю у меня на лавке валялся, ну, когда… — рассказчик замялся, стрельнув глазами в сторону сестры. — Муж твой тогда со своими повздорил из-за несправедливости одной, и от своего князя Михалки к Всеволоду ушел, не то, чтобы по своей воле ушел, а чтобы князя с боярами не поссорить…