Госпожа камергер - Виктория Дьякова

Лакеи застыли по углам террасы, метрдотель растерянно переминался с ноги на ногу, не зная, подавать или не подавать кофей к столу, и не решался обеспокоить хозяйку вопросом. Мари-Клер сидела в самом дальнем кресле, в тени старого раскидистого дуба, что возвышался над углом террасы. Она завернулась почти с головой в кружевную шаль, напоминавшую испанские мантильи, и чувствовала, что вот-вот заплачет: ей было жаль Сашу, но в то же время ее потрясло открытие, что тот позволил себе соблазнить монахиню у реки, а теперь это еще стало известно всей округе. Взглянув на несчастного метрдотеля, княгиня Анна кивком головы разрешила ему подавать кофей. Потом она обратилась к Лизе:

– Мне думается, что тебе все же не стоит торопиться с Ланскими, – предположила осторожно она, – сгоряча ты сунешь им палец, они ж всю руку у тебя откусят, не упустят своего.

– Я бы сама не желала того, – ответила та печально, – не о такой судьбе для своего сына я мечтала от самого рождения его. Но забавляться любовью с монахинями, – она дернула презрительно плечами, – ну с актрисами, уж по старой гвардейской традиции, с цыганками, с модистками и фривольными французскими девицами – кто только не проходил через то. Опорочить же невесту Христову – мне даже как-то не по себе, искренне тебе скажу…

– Что ж, Христовы служители тоже разные бывают, – отвечала ей Анна Орлова, склонив голову на руку, – одни о чистоте веры пекутся, приносят в жертву себя. Другие ж в грехе погрязают, не всякому мирскому привидится. Меня ж игумен Фотий, тот, который единственный согласился в одну ночь в монахини посвятить, чтобы с павловским брадобреем венчания избегнуть, сколько уж мытарил потом. Насилу избавилась. Ему обязана, что расстрига не позволил мне Синод принять, а потому и с Михаилом Андреевичем не обвенчалась, как мечтали мы оба, так и жили во грехе. А сколько слез пролила я, молила, чтоб отпустили, чтобы дети в благословении церковном родились. Денег много от меня брал Фотий на монастырь Юрьевский, обещал тоже кущи райские, а в женский монастырь не пускал, чтобы кому иному пожертвования не достались, все твердил, что рождена я для того, чтобы грех отца моего, когда он государя Петра Федоровича жизни лишил, – грех тот вечно отмаливать. Бывало, снимет с руки моей кольцо с брильянтом, повесит на икону и говорит: «Вот муж твой единственный, Анна Алексеевна, помни о том». А как только заведу речь, что раз монахиня я, то мне в женском монастыре должно жить, он опять за свое: «Я — твой наставник, меня и слушай». Как уезжала, пировал без меня в Мраморном за хозяина, девиц к себе водил, а сам плевал на персидские ковры, мол, не нужны они ему. А теперь уж издох как собака, гнилью и смрадом изошел. Ни одной мыслью своей не пожалела о нем, хоть и ухаживала при кончине.

– Фотий твой пример не единственный, – согласилась с ней Лиза мрачно, – да и говорила тебе, о Лукерье вовсе не сожалею я, и от всех происков их в Господа верить меньше никогда не стану…

– С Александром тоже грозно ты обошлась, – упрекнула ее Анна Алексеевна, – я у своего отца единственной законной дочерью была. Все же прочие, которым мое достояние нынче осталось, все ж они – прижитые со стороны. Граф Григорий Орлов, князь Римской империи, от которого мы все князьями зовемся, законных детей не оставил, а из незаконных – твой двоюродный брат граф Бобринский, который у государыни Екатерины Алексеевны от него родился.

Другие дядья мои, князь Иван Григорьевич, – детей тоже не имел, Владимир же Григорьевич только двух дочерей, и единственный Федор Григорьевич оставил пятерых воспитанников мужеского пола незаконнорожденных, которые теперь князьями Орловыми, после признания их отцом уж моим и ходатайством за них перед императором получили дворянство, титул и герб наш. А к чему я говорю тебе все? – наклонилась она к Лизе. – К тому ж, что когда умирал мой отец в Москве в декабре 1807 года, сколько уж понаслушалась я тогда басен о житие его вольном. Всю же жизнь князь и адмирал Алексей Григорьевич Орлов прожил одиноким: женился на матери моей поздно, да и то только ради приданого ее, которое в конские заводы вложил, а уж почти пятьдесят лет стукнуло ему, как под венец пошел. Она же, урожденная Евдокия Лопухина, и трех месяцев после моего рождения не отстрадала, богу душу отдала по слабости в родах.

Так вот сказывали мне московские кумушки, что приходили прощаться с князем, будто уж, что там греха таить, в жизни никогда более красивого мужчины, чем князь Алексей Орлов, как в молодости, так и в старости, в глаза не видали они. Но про то я еще из истории с княжной Таракановой узнала, сколь красив собой и царственен был мой отец. А вот больше всего поразило меня, признаюсь, – точно они меня уверяли, будто у всех братьев Орловых ровным счетом двадцать пять незаконно рожденных сыновей на всех, а уж дочек вовсе никто не считал. А ты мне хочешь сказать – твой Саша. Я вот о собственном отце на смертном одре его такое узнала. Правда, никогда самого его уж не посмела бы спросить, – с заметной грустью добавила княгиня Анна. – Крут мой батюшка был нравом до самого последнего вздоха, благоговела я перед ним. И никаких незаконнорожденных отпрысков после того, как уж упокоился он, ко мне за наследством не являлось, хотя уверена, что были они. Только Алексей Григорьевич сумел оградить меня от их домогательств. На всю жизнь, до самого конца, почитай.

– Что же, может быть, и в самом деле Александр мой Орловым равен, – согласилась с ней Лиз и в слегка надтреснутом голосе ее сквозила печаль, – кстати, твой пример. И не нужно было мне указывать на то, что поняла я, кто в истории с монахиней Лукерьей главную роль любовника сыграл. Не мое это дело, верно, – только лишь мужчину в нем унизила прилюдно. Да не сдержалась я, – вздохнула она, – к Ланским, верно говоришь ты, писать я конечно же не стану. Не дотянулась еще носом Варвара их, чтобы мне невесткой сделаться, да самого знаменитого жениха России в мужья заполучить, с императорской кровушкой в жилах.

– Так ему, как Александру Павловичу, ты только принцессу Баденскую или Вюртембергскую сватать станешь, – улыбнулась на высказывание ее Анна, – а то глядишь, по следам Наполеона Бонапарта к Габсбургам придется обращаться – в России век достойной не сыщем.

– Нет, – Лиза резко встала и сжала платок в руках, – не угадала ты, Анна Алексеевна. Дала я слово себе, когда сын мой еще мал был, что сам выберет себе невесту, так уж и сдержу его. Вот как явится ко мне и скажет, мол, на такой-то вот боярышне желаю жениться по воле своей – так и будет. А с принцессой немецкой отец его, государь Александр Павлович, сам не жил толком, – как уж не красива она собой была, – все по сердцу предпочитал, так чего ж теперь мне Сашу морочить. – Потом повернула голову к хранившему молчание мужу. – Как ты скажешь мне, Алексей, пойти мне к Александру, чтоб простил мне горячность мою, – спросила у него с виноватостью.

– Нет уж, Лизонька, оставайся, – граф Анненков поднялся с кресла, – лучше кофею попей, а то остывает, гляди. Ты ему и так уж много сказала сегодня, столько, пожалуй, что я за всю жизнь от собственной матушки не слыхал…

– Как же не слыхали, – вставил в разговор, дождавшись своей минуты, Давыдов. – А как Бурцев оживался у тебя в доме на Фонтанке – всякий день гулянка шла, дым коромыслом. А матушка Алина Николаевна из Москвы пожалует без предупреждения – вот уж шум стоит. «Никогда, – как сейчас помню, не то что говорила, кричала она в нижних покоях гостиных и руки к иконам возносила, – никогда Ванечку младшенького в гусары не отдам. Разврат, пьянка, позорище…» И что? Отдала Ванечку в кавалергарды – от того лучше не стало. Он и в революционеры удосужился попасть, и на французской модистке женился, дворянства вовсе лишившись. Вот вам и плоды воспитания.