Госпожа камергер - Виктория Дьякова

– А на мужчин такая трава не действует? – осведомился у него Саша с подвохом.

– Нет, Ляксан Ляксаныч, не действует, – заверил его Афонька, – для мужиков она другая, трава-то. Для них все другое.

– Так ты не говори мадемуазель, какая, – шутливо предупредил его князь Александр, – а то все узнает от тебя наперед, будет потом у мужа тайны выведывать.

– Это уж как прикажете, Ляксан Ляксаныч, – согласился Афонька, кивнув головой.

– Ой, смотрите, какое дерево! – воскликнула Мари-Клер, указывая перед собой. Она подалась назад, слегка изогнув стан и, обхватив ее за талию, Саша невольно прижал девушку к себе.

– Так это береза, матушка, ты ж не пужайся так, – приглядевшись, рассудил Афонька. – Только она не об одном стволе как водится, а об трех. Старая… – Он подошел ближе и погладил дерево по среднему стволу. – Гляди, до чего зажилась, уж и стоять прямо не может, стволы крайние погнула, опирается ими в землю, словно на руки. Да и третий, средний ствол у нее весь извяхленный, смотреть тошно…

– Да, чудное какое дерево, – проговорил Александр и, взяв Мари-Клер за руку, подвел ее ближе. – Как вы считаете, мадемуазель, – спросил, повернувшись, – зеленые глаза его блеснули, отражая звездный свет с небес, – на старика больше похожа она или на птицу?

– Я не знаю, – Мари-Клер смущенно пожала плечами, не отрывая взора от его лица, – мне кажется и на то и на иное – тоже.

– Хорошее дерево, – снова подал голос Афонька, все обхаживая березу по кругу. – Редко встретишь такое…

– Уж надеюсь, завтра ты не решишь его пилить, – подтрунил над ним князь Саша. – Тут работы не на день, на все три дня хватит.

– А чего его пилить, – денщик только пожал плечами, – какой с него прок – оно ж все трухлявое внутри. А вот расскажу я вам, – он уселся на кочку под березой, обняв колени, и склонил голову набок, – расскажу, как я в прошлом году здеся разговор березовый подслушал.

– Ты подслушал или опять твой кум Аввакум? – спросил у него с насмешкой Саша. – Подслушал чего во сне, а тебе потом рассказал. Он у тебя, я так понимаю, по древесной науке прямо Ломоносов, ей-ей.

– Хотя бы и Аввакум. Не хотите слушать, так и не слушайте, батюшка барин, – обиделся на него Афонька и заелозил на кочке, намереваясь встать. – Я вот, мадемуазель, расскажу…

– Да, да, расскажите, Афанасий, – попросила его Мари-Клер, – мне так интересно узнать, про что же деревья между собой говорят.

– Я вам, мадемуазель, сразу скажу, без его красивостей, – проговорил ей Саша на ухо по-французски, – там у него все про похороны.

– Про похороны?! – ужаснулась Мари-Клер. Не поняв смысла французских слов, но хорошо уловив интонацию молодого князя, Афонька бросил на того сердитый взгляд, но все же повел рассказ как ни в чем не бывало.

– Вот мне сказывал кум давеча, что деревья – все живые, – важно начал он, покусывая березовый лист. – Все они слышат, что про них говорят, и сами тоже говорить умеют. Кум в том сам убеждение сыскал. Возвращался он как-то на купальскую ночь поздненько, присел, как я теперича на кочку под березой передохнуть и слышит, одна береза другой говорит: «Пошли бабушку хоронить». А та береза, под которой мой кум сидел, ей и отвечает: «Не могу, мол. На коленях божий раб воссел». Напугался тогда кум и убег из леса.

– Интересно, а что думает эта береза, глядя на нас? – спросила Мари-Клер, поднимая голову вверх, к макушке дерева.

– Она мечтает, чтобы Афонька поскорее слез с нее, так как все ноги уже ей отсидел он, – со смехом ответил князь Потемкин, – и притом еще всякую небылицу про нее рассказывает. Вставай, солдат, – призвал он денщика, – привал окончен. Пойдем мы дальше.

Афонька завозился на кочке по-новому. Привстал, прислоняясь к березе спиной. Набежавшее облако скрыло звездный свет, тень легла на округу, и Мари-Клер вдруг почудилось, что у Князева денщика под той березой крылья совиные отросли, нос клювом обернулся, глаза стали птичьи, круглые с искрой, а лицо и грудь перекосились уродливо.

Отшатнувшись, она схватилась рукой за крест, что висел у нее на груди, – золотой с мелкими капельками рубинов, – а другой стала теребить Сашин бешмет:

– Идемте, идемте скорее домой, князь! Я больше не могу оставаться здесь! Я прошу!

– Да, что?! Что случилось, мадемуазель? – спрашивал князь в недоумении. – Отчего вы так напугались?! Мы ж еще и арарата не сыскали, а вы уж – прочь…

Но уже не слушая и не ожидая его, Мари-Клер повернулась и, подхватив платье, бросилась бегом через ложбину к дому – цикламеновый шарф волной летел за ней. Саша с Афонькой, переглядываясь, едва поспевали за французской воспитанницей – денщик при том удивленно крякал и дергал плечом.

Взбежав на террасу, она торопливо прошла мимо суетившихся вокруг стола слуг – они убирали от чая и готовили в запоздавшему ужину, – прошла коридором мимо комнат, даже не заглянув в гостиную, убранную в изумрудных тонах, где за белым роялем под портретом князя Григория Потемкина Анна Алексеевна играла для слушателей Баха.

Придерживая длинное платье, Мари сразу же взбежала по лестнице в свои покои, все еще подгоняемая безотчетным страхом, но потом на полпути остановилась, повернулась, спустилась по лестнице вниз – и тут она встретила Сашу.

Столкнувшись с Мари-Клер в коридоре, освещенном только одной свечой, Саша взял ее руки в свои, приблизил свои губы к ее – она чувствовала их совсем рядом. Потом от дуновения с террасы свет и вовсе погас. Губы его были близки, горячи, манящи, но он не шелохнулся более. Не поцеловал, но и долго не отпускал, доведя до изнеможения в затаенном ожидании.

А после просто отпустил и отступил на шаг:

– Куда же вы так побежали, мадемуазель? – прошептал почти на ухо. – Мы не увидели так много интересного. А теперь совсем темно. Осторожно, не оступитесь, мадемуазель, – предупредил галантно. – Позвольте, я провожу вас в гостиную, там все освещено. И Анна Алексеевна дивно, дивно играет…

Всю ночь после той прогулки Мари-Клер не могла сомкнуть глаз. Ей казалось, что все в душе ее закрылось туманом. Только пройденная в монастыре строгая школа воспитания, заставлявшая скрывать чувства, позволила ей дождаться конца вечера: делать то, что от нее требовалось, слушать и отвечать на вопросы, говорить вполне оживленно и даже улыбаться.

В столовой, куда все перешли после музыки, были зажжены все свечи в золоченых канделябрах, искрился хрусталь, в бокалах пенилось золотистое шампанское. Плелась, словно кружево, легкая беседа, которую поддерживал неистощимый на выдумки, шутки и каламбуры Денис Давыдов. Ему в словесных стычках не уступал и князь Саша. Вдруг лицо Давыдова посерьезнело. Поставив на стол недопитый бокал, он дотронулся до лба, словно желая что-то припомнить, и, слегка вздохнув, пожаловался:

– Вот уж старость не радость. Хотел же вам прочесть, что еще наш Александр Сергеевич удумал. Да вот вылетело из головы. Он давеча навестил в Москве Александру Григорьевну Муравьеву, жену сосланного Никиты – она же вслед за Марией Николаевной нынче тоже едет в Сибирь. Так передал послание с ней в стихах. Ох, скажу вам, с сердечным жаром написал, с размышлением… Как же там у него. – Давыдов еще подумал, все молча ожидали его, потом же прочел: «Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье, не пропадет ваш скорбный труд и дум высокое стремленье…» Во как! Не то что мы в его годы: «Бурцев, ера, забияка, собутыльник дорогой!» Признать по правде, завидки схватили, как прослушал все, – признался он.