Кафка. Пишущий ради жизни - Рюдигер Сафрански

в конце 1919 года в пражской кофейне она попросила у Кафки согласия на перевод «Кочегара» с немецкого на чешский. Будучи студенткой, изучавшей сначала медицину, а затем искусство, она вместе с двумя своими подругами принадлежала к числу ярких и эмансипированных представительниц пражской кофейной жизни. Должно быть, уже тогда Кафка обратил на них внимание, просто потому что не заметить их было невозможно из-за пестрых, струящихся нарядов и умной, уверенной и смелой манеры держаться. В городе хорошо знали о ее конфликтах с отцом – уважаемым и состоятельным зубным врачом. Она ухаживала за смертельно больной матерью и мстила отцу за безучастность, воруя деньги с его счетов и морфий из его врачебного кабинета. Когда, будучи еще несовершеннолетней, она вознамерилась выйти замуж за Эрнста Поллака – заметного пражского литературного критика, который приобрел печальную известность в кругах завсегдатаев кофеен из-за своих любовных похождений, – отец отправил ее в психиатрическую лечебницу, откуда она вышла по достижении совершеннолетия девять месяцев спустя. Сразу вслед за этим она вышла замуж за Эрнста Поллака в начале 1918 года, а затем они вместе переехали в Вену. Там ей поначалу пришлось пробивать себе дорогу, подрабатывая преподавательницей языка, носильщицей и выполняя другую нехитрую работу, потому что Поллак, начавший хорошо зарабатывать на торговле валютой, держал деньги при себе. Милена обладала блестящим умом и вполне самостоятельно добивалась успеха на литературной сцене Вены и Праги и, проживая в Вене, стала писать фельетоны для пражских газет, на чем в скором времени сделала себе имя. Поскольку она была одарена в языковом плане, она решила попробовать себя в качестве переводчицы. Благодаря этому и завязались ее отношения с Кафкой.

В начале апреля 1920 года Кафка отправился на лечение в Меран и пробыл там до конца июня. За эти несколько месяцев развернулась бурная любовная история с Миленой, началом которой, как и когда-то с Фелицией, послужил обмен письмами.

Сразу после прибытия в Меран он пишет ей: «Средь венского уныния Вы трудитесь над переводом. Для меня это и трогательно, и стыдно». Эта связь, возникшая благодаря работе над переводом, для него пока непривычна. Она была ему приятна, но в то же время беспокоила. Насколько она готова на взаимность? Он пытается осторожно это разузнать. Милена, по всей видимости, предусмотрительно намекнула на какие-то заботы, связанные с мужем, потому что Кафка воспользовался этим как поводом вспомнить о прошлой мимолетной встрече с ним: «Мне вспоминается воскресный вечер несколько лет назад, я брел по набережной Франценске, цепляясь за стены домов, и столкнулся с Вашим мужем, он шел мне навстречу и выглядел не многим лучше, чем я, – два больших специалиста по головным болям, впрочем каждый совершенно в своем роде».

Их эпистолярная любовь, поначалу ступавшая осторожными шагами, постепенно крепнет. Следующее письмо, отправленное 12 апреля, начинается словами: «Только что прекратился дождь, ливший почти двое суток днем и ночью; может быть, это и ненадолго, но все же такое событие надо отпраздновать – вот я и пишу Вам». Таким образом, иметь возможность написать Милене – это праздник, и теперь он описывает ей балкон с видом на сад пансиона «Оттобург», где он, как большой любитель свежего воздуха, почти каждый день и при любой погоде лечится тем, что лежит в шезлонге. Для начала он посвящает Милену в свои причуды.

Третье письмо, отправленное в конце апреля, уже содержит жалобы на то, что от Милены не пришло письма, как будто она брала на себя обязательство отвечать незамедлительно. Обидел ли он ее чем-то? Все ли у нее хорошо? Быть может, жизнь в Вене для нее тяжела, может, она с трудом переносит местный климат? Тогда нужно уехать из Вены! За этим следует внезапное предложение: «Может быть, неплохо даже и в Меран?»

Итак, уже в третьем письме – осторожное приглашение в Меран. Это довольно смело, ведь он еще едва знает Милену и даже с трудом может представить ее внутренним взором: «Я вдруг понял, что, собственно говоря, не могу вспомнить в каких-либо подробностях Вашего лица».

Наконец письмо от Милены приходит: в нем она делится тревожной новостью, что и она кашляла кровью. Это обстоятельство – дополнительный повод сблизиться. Теперь он может без обиняков признаться ей в том, какую близость к ней ощущает. Он подробно описывает ей эпизод кровотечения и добавляет к этому свое толкование. Принимая во внимание, что читать будет сведущая в литературе Милена, он решает задачу остроумно и пишет драмолетту[308], в которой главными героями выступают мозг и легкие:

Мой мозг тогда просто не мог больше переносить возложенные на него заботы и мучения. Он сказал: «Я сдаюсь, а если кому-то все-таки важно по возможности сохранить целое, пусть облегчит мне ношу, и тогда мы еще какое-то время продержимся». Тут-то и подали голос легкие – им, видно, нечего было терять. Эти переговоры между мозгом и легкими – без моего ведома – были, наверное, ужасны.

Он даже немного гордится своей историей про кровотечение. В ее же случае кровотечение, как можно надеяться, не опасно и, «вероятно, сущий пустяк». К счастью, ее ситуация и его по серьезности несравнимы. И все-таки Милене нужно беречь себя, ей нужен кто-то, кто смог бы о ней позаботиться.

Заботливость предоставляет Кафке удобный повод впервые в этой переписке заговорить о любви, хотя поначалу лишь косвенно: «А то, что Вас надо немножко оберегать, должно быть видно всякому, кто Вас любит…»

Он принимается энергично опекать ее: ей следует щадить себя, никакого напряжения, побольше сна. И к этому он с привычным самоуничижением прибавляет: «Если Вы пожертвуете хоть минутой Вашего сна ради перевода, это будет все равно что навек проклясть меня. Ибо когда однажды дело дойдет до суда, не понадобится никакого особого следствия, будет просто установлено: он лишил ее сна».

Лучше не скажешь. Он чувствует, что настолько сблизился с ней, настолько вовлечен в ее дела, что перевод «Кочегара», который между тем вышел в еженедельнике «Кмен», только отвлекает – эта история, пишет он, словно «голос из старой могилы». Таким образом, вышедший перевод не становится для него предметом разговора; вместо этого он описывает – несомненно, по ее просьбе – историю своих помолвок. Резюмирует он следующим образом: он всегда был тем, кто страдал больше всего, и, конечно, он же был и тем, кто всегда нес груз вины. Впрочем, «ломать голову над этими вещами толку нет».

В шестом письме, то есть спустя месяц, пламя уже полыхает: «…я вижу Вас яснее, движения стана,