Кафка. Пишущий ради жизни - Рюдигер Сафрански

понимаю, ты же взрослый человек, ты живешь в городе и не знаешь другого выхода, кроме как немедленно жениться на первой встречной. Разве нет других возможностей? Если ты боишься, я сам пойду туда с тобою.

Той же осенью, незадолго до унизительной ссоры с отцом, свет увидел второй тираж «Приговора». Не исключено, что рассказ напомнил Кафке о той сцене, которую он уже описывал пару лет назад. В ней отец вырастает до гигантских размеров и с ругательствами и ужимками кричит: «Тут-то мой сыночек задумал жениться! <…> оттого, что эта мерзкая коза вот так вот юбки задрала».

В рассказе Георг покоряется приговору отца и бросается в реку. Но сам Кафка в случае с Юлией оказывает сопротивление и воплощает план женитьбы вопреки отцу, но в конце концов все-таки отступает. Отец этого не просил, и все же он возлагает ответственность на него. В письме он говорит, что само существование отца делает его брак невозможным.

Но раз мы такие, какие есть, женитьба не для меня как раз потому, что эта область целиком принадлежит Тебе. Иногда я представляю себе разостланную карту мира и Тебя, распростертого поперек нее. И тогда мне кажется, будто для меня речь может идти только о тех областях, которые либо не лежат под Тобой, либо находятся за пределами Твоей досягаемости. А их – в соответствии с моим представлением о Твоем размере – совсем немного, и области эти не очень отрадные, и брак отнюдь не принадлежит к их числу.

Кафка продолжает в том же духе, умножая обвинения в адрес отца: там, где упала тень отца, сын быть не может. Это относится почти ко всем сферам жизни, в которых доминирует отец и которые поэтому для сына отравлены: не только брак и семья, но и телесная сила, хороший аппетит, профессиональная деятельность, предприятие, повседневное общение с людьми, еврейство, политика – везде, где главенствует отец, он сообщает сыну чувство, что ему там места нет.

Следует ли считать отца только причиной, или он, кроме того, несет груз вины? Письмо не дает ясного ответа на этот вопрос: поиск причин и упреки перетекают друг в друга. В любом случае уже само существование отца играет роковую роль, даже если он не показывает этого намеренно.

Например, это касается телесности. Кафка вспоминает сцену в кабинке для переодевания перед купанием: «Я – худой, слабый, узкогрудый, Ты – сильный, большой, широкоплечий. Уже в кабине я казался себе жалким, причем не только в сравнении с Тобой, но в сравнении со всем миром, ибо Ты был для меня мерой всех вещей». Он чувствовал унижение, но не только: он к тому же испытывал гордость за отца и его могучее тело. Но гордость в то же время угнетала его, заставляя еще мучительнее переживать контраст между этим сильным телом и своей ничтожностью.

Другой пример – еда: отец проглатывал блюдо за блюдом, при этом громко разговаривая и оставляя вокруг себя массу объедков. Сына охватывало отвращение, он съеживался, замолкал, позднее настаивал, чтобы ему подавали скудные блюда: овощи, орехи и другую подобную еду, возился с горшками и мисками за общим столом под насмешки отца.

Еще один пример – речь: отец разговаривал громко и уверенно, по любому вопросу у него было свое непоколебимое мнение, чаще всего презрительное. Поэтому единственное, что оставалось сыну, – помалкивать: «Я разучился разговаривать».

Далее, профессиональная деятельность – тоже сфера отца. Достижения сына не могут устоять перед судом отца. Поэтому уже очень рано сын привык к тому, что работа по профессии не вызывает никакой внутренней «заинтересованности». Это касается уже образования – учебы сначала в школе, затем в университете. Все это, пишет Кафка, взрастило в нем глубокое «безразличие»: «…уже малым ребенком я достаточно отчетливо предчувствовал, какими будут потом учеба и профессия. От них я не ждал спасения, в этом смысле я уж давно махнул на все рукой».

Иудаизм тоже относится к сфере, оскверненной отцом, и сын пытался от этого освободиться: «Да и невозможно было втолковать ребенку, из чистого страха необычайно остро за всем наблюдающему, что те пустяки, которые Ты с соответствующим их пустячности равнодушием выполняешь во имя иудаизма, могут иметь более высокий смысл».

Интерес Кафки к «жизни евреев» постепенно возрастал, но и это отцу не нравилось, казалось «отвратительным», потому как служило напоминанием о «слабости» его собственного иудаизма. Но и в Кафке иудаизм остался «слабым». Таким образом, даже в этой слабости сказывается «проклятие» отца. Про эту, как и про остальные сферы жизни, он может заявить: «И я – такой, какой есть (отвлекаясь, конечно, от основ и влияния жизни), – я результат Твоего воспитания и моей покорности».

Обвинения по всем пунктам. Еще за несколько лет до этого, в 1911 году, задумав написать автобиографию, он борется с чувством вины и бросает карикатурный упрек:

Я часто думаю об этом и каждый раз прихожу к выводу, что мое воспитание во многом очень повредило мне. Этот упрек относится ко множеству людей, правда они стоят здесь рядом и, как на старых групповых портретах, не знают, что им делать: опустить глаза им не приходит в голову, а улыбнуться они от напряженного ожидания не решаются. Здесь мои родители, кое-кто из родственников, из учителей, кухарка, которую я запомнил, некоторые девушки из школы танцев, некоторые посетители нашего дома прежних времен, некоторые писатели, преподаватель плавания, билетер, школьный инспектор, затем люди, которых я лишь однажды встречал на улице, и какие-то еще, которых я сейчас не могу припомнить, и такие, которых никогда больше не вспомню, и, наконец, такие, на уроки которых я, чем-то отвлекшись тогда, вообще не обратил внимания. Короче говоря, этот упрек всажен, как кинжал, во все общество, и никто – повторяю: к сожалению, никто – не уверен, что острие кинжала не вылезет вдруг спереди, или сзади, или сбоку[301]. И на этот упрек я не хочу слышать никаких возражений. Ибо воистину я уже слушал их предостаточно, и, так как большинство этих возражений я не сумел оспорить, мне ничего другого не остается, как включить и их в счет и сказать, что, как и мое воспитание, эти возражения тоже во многом очень повредили мне[302].

В «Письме к отцу» кинжал упрека направлен не против всего общества – он нацелен только на отца. Отец виноват практически во всем, что гнетет сына. От него и почти исключительно от него исходит «гнет постоянного страха, слабости, презрения