Кафка. Пишущий ради жизни - Рюдигер Сафрански

не нужен»[282]. Революционные события в России он комментирует так: «Решающее мгновение человеческого развития длится вечно. Правы поэтому революционные духовные движения, объявляющие все прежнее ничтожным, ибо еще ничего не произошло»[283].

На востоке война завершается, русская монархия пала, там началась Гражданская война, наметилось крушение Габсбургской империи, в Праге зимой 1917/18 года дошло до голодных бунтов и забастовок. Чешские националисты вышли на улицы с демонстрациями, вскоре будет создано чехословацкое государство; накануне этого вспыхнула вражда между немцами и чехами, а также между ними и евреями, чье положение стало еще менее устойчивым, поскольку прежнее многонациональное государство предоставляло хоть какую-то защиту от националистических движений.

Все это не проходит мимо Кафки, однако редко становится непосредственной темой его размышлений. И все-таки это влияет на его ощущение жизни: не только личная, но и историческая почва опасно колеблется. Как на это реагировать? Можно ли отыскать где-нибудь безопасное место, или лучше упражняться в стоической невозмутимости?

В этой ситуации Кафка вновь обращается к идее «нерушимости». Он пишет: «Этот мир – наше заблуждение, но как таковое он и сам нечто нерушимое, или скорее то, что может быть разрушено, только если оно само подойдет к концу, а не отказом [от него]»[284]. Имеется в виду: заблуждение не исчезнет оттого, что мы верим, будто можем подготовить его конец. Заблуждения не изжить, покуда оно не достигнет своего горького финала. Любая попытка избавиться от него до того, как подошел срок, оборачивается еще одним заблуждением.

В конце апреля 1918 года после восьми месяцев Кафка возвращается в Прагу. Отпуск подошел к концу. Цюрау пошел ему на пользу. Поскольку там он проводил много времени на свежем воздухе, вернулся он загоревшим. Он выглядит по-летнему свежо. Он несколько набрал вес. Учитывая его положение, он чувствует себя вполне здоровым. Кровотечения не повторялись. Кроме того, у него появилось несколько новых идей.

Две из них он записывает непосредственно перед своим возвращением в Прагу. Одна звучит так: «В моем случае путь к ближнему весьма долгий». Другая: «Религии теряются так же, как и люди»[285].

Позднее Макс Брод издал заметки из Цюрау под названием «Размышления о грехе, страдании, надежде и истинном пути». Это название сближает их с каким-то религиозным исповеданием. Но речь в них идет скорее об осторожной разведке, проверке, опытах, производимых в том поле, где религия показывает не столько свою силу, сколько свои изъяны. Поиск в движении. И все-таки ясно становится и другое: бросая взгляд в трансцендентное, Кафка пытается просунуть ногу в дверь, дабы она не захлопнулась.

Глава 10

Юлия Вохрыцек. «Письмо к отцу». Рафинированная игра с чувством вины. Комическая мистерия Одрадека и «Забота главы семейства».

2 мая 1918 года Кафка снова вышел на работу в «Общество страхования от несчастных случаев на производстве».

Привычный мир Габсбургов[286] менялся с каждым днем. Усиление чешского национального движения сразу же стало заметно в Обществе страхования. Благорасположенные к Кафке австрийско-немецкие начальники по имени Маршер и Пол еще могли некоторое время удержаться на своих должностях, однако в начале следующего, 1919 года им пришлось уступить руководящие должности чехам. Впрочем, Кафке это не повредило, потому что его работу и новое руководство оценило столь высоко, что, несмотря на слабое здоровье, его старались удержать в рядах сотрудников.

В этих неспокойных обстоятельствах дела Кафки шли вполне хорошо. В свободное время он изучал иврит и прошел обучение по практическому садоводству. Садоводством он впервые занялся в Цюрау, и оно пришлось ему по душе. Уход за садом и иврит ему представлялись своего рода подготовкой к возможному переезду в Палестину – навыки в этих областях, как он считал, будут там весьма кстати. Более конкретных подготовительных шагов он не предпринимал. Ему было достаточно оставаться открытым для возможности переезда.

28 октября 1918 года, когда политические события обострились и после многодневных демонстраций и уличных беспорядков на Вацлавской площади была провозглашена Чешская Республика, а вновь образованный еврейский национальный совет, в который вошел и Макс Брод, потребовал культурного признания и автономии в рамках нового государства, Кафка лежал в кровати с испанским гриппом. Несмотря на туберкулез, его организм был еще достаточно силен, чтобы побороть грипп.

Но едва он восстановился после гриппа, как его охватила туберкулезная лихорадка. Он получил согласие на еще один отпуск по состоянию здоровья и 22 января 1919 года отправился в расположенный неподалеку курорт Шелезен, где он в первые три недели был единственным гостем пансиона «Штюдль». Поскольку состояние его не улучшалось, отпуск был продлен, и в общей сложности он провел в пансионе два месяца – с 22 января до конца марта 1919 года. В то время там квартировала, как и он, больная туберкулезом 28-летняя еврейка Юлия Вохрыцек, дочь сапожника, который по совместительству был служкой в синагоге.

Об их любовной истории, которая началась в эти недели, продлилась больше года и в конце концов привела к третьей помолвке, мы знаем мало: источниками сведений служат два письма, одно из которых было отправлено Максу Броду в самом начале романа, а другое – сестре Юлии по имени Катарина Неттель, содержащее ретроспективное и детальное описание этих отношений.

В письме Максу Броду от 8 февраля 1919 года Кафка представляет свою новую знакомую:

Это одновременно обычное и удивительное явление. Не еврейка и не не-еврейка, не немка и не не-немка, любящая кино, оперетту и комедии, пудру и фату, располагающая неисчерпаемым и бесконечным множеством наглейших жаргонных выражений, в целом довольно невежественная, скорее веселая, чем грустная, – вот тебе ее примерное описание. Если же вздумается описать ее национальную принадлежность, придется сказать, что она принадлежит к нации лавочниц. И притом в душе храбрая, честная, самозабвенная – столько великолепных свойств в этом существе, хоть и не лишенном телесной красоты, но крохотном, как мошка, что летит на свет моей лампы[287].

Очевидно, Кафка хочет получше познакомить молодую женщину с иудаизмом, потому что просит у Брода его последнее сочинение «Третья фаза сионизма». Брод посылает ему книгу по почте, и Кафка отвечает: «Фройляйн тоже просила передать тебе большую благодарность, она все внимательно прочла и даже явно поняла, хотя и на особый, девичий лад, когда схватываешь что-то мгновенно. Между прочим, она не так далека от сионистских интересов, как мне показалось вначале»[288]. Впрочем, это и не столь удивительно, потому что, как он узнал между делом, ее погибший на войне жених был сионистом. А кроме того,