Исцеление Вечностью - Евгений Георгиевич Санин

пишущей машинки и листков бумаги рабочем столе отрез материи, в коридоре раздался телефонный звонок.

Вера с трудом прошла к аппарату, подняла трубку и разом погасшим голосом сказала:

— Это тебя…

— Кто? — насторожился Александр.

— Кто-кто? Татьяна…

— Что-о? — опешил от неожиданности Александр и отчаянно замахал руками: — Скажи, что меня нет дома!

— Хорошо! — кивнула ему Вера и спокойно сказала в трубку: — Он сказал, что его нет дома!

— А ты это хорошо придумала! — придя в себя, впервые с благодарностью приобнял за плечи Веру Александр.

— За что? — удивилась та.

— За то, что не солгала — я ведь чуть было не подтолкнул тебя ко лжи.

— А у тебя бы все равно это не получилось! — с улыбкой ответила ему Вера и, видя, что Александр вопросительно смотрит на нее, объяснила: — Мне ведь нельзя уже лгать. Да и тебя выручить было нужно. Вот теперь, поверь моему женскому опыту, она уже не позвонит тебе — никогда!

7

Несмотря на такую предусмотрительность Альбина, в Антиохию он попал лишь спустя восемь дней после того, как расстался с Клодием.

Встретился — и не узнал Клодия.

Сняв, вопреки своему обыкновению останавливаться в самых лучших дворцах и гостиницах, небольшой дом едва ли не на окраине Антиохии, тот был каким-то просветленным и радостным, и таким вдохновенным, что казалось, вот-вот воспарит в воздух.

Но самое главное — Клодий был в белой крещальной одежде!

— Ты что — крестился? Как?! Когда?!! — только и смог вымолвить Альбин.

— Сначала приведи себя в порядок, отдохни и поешь! — улыбнулся Клодий. — Только прости, теперь это придется тебе делать все самому! Ну разве что попросишь помочь тебе моих вольноотпущенников.

— А где все рабы? — не понял Альбин.

— Я отпустил их на свободу! Всех, за исключением Грифона, который мне нужен теперь, как никогда. Но мне кажется, он сейчас сильно обозлен.

В том, что Грифон не просто озлоблен, а смертельно зол на своего господина, Альбин понял, как только увидел его.

— Всех отпустил, — сквозь зубы процедил тот. — И предателей, и лентяев, и дармоедов, и льстецов, которые — о, глупцы! — даже после освобождения остались с ним рядом. А того, кто столько ему сделал, кто предлагал выкуп, по-прежнему оставил в рабах. Разве это справедливо?

— Думаю, что не совсем! — честно сказал Альбин, и Грифон в ответ на сочувствие, которое ничем не могло помочь ему, горестно усмехнулся и стал откровенничать:

— Когда он отпускал всех, то спросил у меня: «Ну, а с тобой что мне прикажешь делать? Я бы и рад отпустить тебя, но ведь ты же тогда сразу уедешь?» «Да, — ответил я. — Конечно, можно было сказать, что я останусь с ним, и получив свободу, но совесть моя не позволила это сделать….» И он тогда сказал, будто приговор вынес: «Вот видишь! А как я без тебя? Да и золото разве может быть без охраны Грифона?» Он сказал это в шутку, очевидно, желая смягчить свою вынужденную жестокость. А мне теперь не до шуток…

Посочувствовав Грифону — а что он мог сделать больше? — Альбин помылся, переоделся в новую одежду и вошел в комнату Клодия.

Тот пригласил его удобнее устраиваться на ложе, перед которым стоял уставленный фруктами столик, и, давая понять, что разговор будет долгим и обстоятельным, начал с того, что было известно Альбину еще в Риме:

— После того, как в тяжелой войне с даками, Траян одержал окончательную победу, и их царь Децебал покончил с собой, то, полагая, что стал победителем врагов при помощи своих богов, наш цезарь пожелал за это возблагодарить их щедрыми жертвами по всему Римскому миру, дабы и в будущее время они благополучно устраивали его войны и царствование. Узнав, что христиане не только не желают принести жертвы государственным богам, но и хулят их, обличая в ложности, он воздвиг на них сильное гонение и повелел убивать всех, не повинующихся его повелению.

Клодий отщипнул от лежавшей на столике грозди виноградинку и, отправив ее в рот, сказал:

— Диомед был прав — нужно было спешить. Как только Траян по пути на другую войну — против армян и Парфии — прибыл в Антиохию, ему сразу же донесли о епископе Игнатии Богоносце.

— Богоносце? — удивленно взглянул на Клодия Альбин.

— Да, — подтвердил тот. — Так называет его здешняя паства. Его обвинили в том, что он почитает осужденного Пилатом на смерть и распятого Христа, как Бога, и устанавливает законы о сохранении девства, о презрении к богатству и всему, что только приятно в этой жизни. Услыхав о том, Траян велел привести к себе Игнатия и в окружении ближайших людей, во главе с префектом претория — к счастью, мне тоже удалось купить среди них себе место — спросил у него:

«Ты ли, называемый Богоносцем, противишься нашему повелению и развращаешь всю Антиохию, ведя ее вслед своего Христа?»[7]

«Да», — без малейшего признака страха на лице, ответил ему Игнатий.

Тогда император спросил:

«Что значит название твое — Богоносец?»

«Носящий Христа Бога в душе своей есть Богоносец», — ответил ему Игнатий.

«Итак, — уточнил Траян, — ты носишь Христа твоего в себе самом?»

И услыхав утвердительный ответ, подтвержденный словами из Священного Писания, будучи верховным жрецом Римского мира, удивился:

«Что же мы, по твоему мнению, не носим всегда наших богов в памяти и не имеем их помощниками против врагов?»

«Горько мне, — отвечал ему Игнатий, — что ты называешь идолов богами, потому что Един есть Бог Истинный, Создатель неба и земли, и моря, и всего, что в них находится, Един Господь Иисус Христос, Сын Божий Единородный, и царству Его не будет конца. Если бы ты познал Его, то порфира твои, и венец, и твой престол были бы еще более могущественными!»

«Игнатий! — терпеливо сказал, как ты знаешь, умеющий долго держать себя в руках Траян. — Оставь то, что ты говоришь, и послушай лучше моих слов: если желаешь сделать мне угодное и быть в числе моих друзей, то принеси с нами жертву богам и тотчас же будешь у нас первосвященником великого Юпитера и назовешься отцом синклита!»[8]

«Какая польза мне быть первосвященником Юпитера, когда я — архиерей Христа, Которому всегда приношу хвалу и стараюсь всецело принести себя в жертву, чтобы иметь в себе подобие добровольной Его смерти?» — ответил на это Игнатий.

«Кому ты хочешь принести себя в жертву? — с усмешкой приглашая всех своих приближенных быть свидетелями своего презрения, спросил Траян. — Тому ли, кто был пригвожден ко кресту Понтийским Пилатом?»

«Пусть я буду жертвою