Красна Марья - Наталья Ратобор

class="p1">Виктор Лаврентьевич с Капитолиной прошлись до их сокровенного озера — по дороге Лина живо повествовала о жизни в деревне, о влиянии природы на ее стихотворчество, но главным образом ее рассказы сводились к школьным и творческим успехам «маленьких соколят», которыми девушка так гордилась. Беринг слушал рассеянно, думая о чем-то своем, — и вдруг резковато спросил, готова ли она наконец последовать за ним. Капитолина ошеломленно замолчала, потом застенчиво произнесла:

— Chéri, да разве непременно теперь нужно ехать, — а как же ребята, Алексей, Софья Павловна?

— Безусловно, я настаиваю, чтобы мы уехали незамедлительно… Я, собственно, за тобой и приехал — или ты думаешь продолжать крестьянский образ жизни? — и холодно добавил, скользнув неприязненным взором по ее огрубевшим, еще не зажившим от зимней стирки и полоскания в проруби рукам: — Я полагаю, представительнице семьи Берингов не приличествует занятие прачки…

Потрясенная Капитолина на мгновение застыла, а потом проговорила негромко, но отчетливо:

— Уважаемый Виктор Лаврентьевич! У меня такое ощущение, что это не вы со мной говорите… Или, по крайней мере, что это не вы пережили со мной столько испытаний там — в голодном и холодном Петербурге, когда нам не приходилось быть столь привередливыми и «аристократичными». Вы действительно полагаете, что, помогая таким образом ближним, я мараю честь вашего дворянского мундира?

Беринг понял, что допустил бестактность, и сдал позиции:

— Ну, не стоит воспринимать мои слова так буквально… В конце концов, если тебе это доставляет удовольствие… Но, я надеюсь, в будущем тебе не придется заниматься стиркой и земледелием, чтобы добыть хлеб насущный.

— Виктор Лаврентьевич… Я слышала, как одна очень достойная, благородная дама — из наших беженцев — сказала однажды: «Мне не стыдно мыть посуду — мне стыдно мыть ее плохо». Вообразите: я целиком присоединяюсь к ее мнению!

— Пожалуйста, пойми меня правильно: живя в бедности — сперва в Советской России, а потом на парижской окраине, — я немало насмотрелся душераздирающих картин. И я видел, как благороднейшие и образованнейшие люди, цвет российской нации, подметают улицы, разносят газеты, чистят сортиры… С тех пор я отношусь к этому в некоторой степени болезненно, и мне не хотелось бы, чтобы подобная участь коснулась тебя, моя дорогая. Не сердись, Капушка… И, пожалуйста, не переходи больше на этот холодный тон…

Капитолина промолчала и ускорила шаг, чтобы успокоиться и не выплеснуть гнев, который, что случалось редко, все еще кипел в ее справедливом сердечке. Это была их первая серьезная размолвка, и она глубоко ее ранила.

Вечером Беринг, словно священнодействуя, ассистировал Капитолине во дворе при подвешивании огромного закопченного котла, в котором она затеяла варить кулеш, и в разведении под ним костра. Видя его виноватое усердие, Капитолина постаралась забыть об утреннем разговоре, но осадок остался и еще долго царапал душу острыми песчинками неприятного воспоминания.

Этой ночью ей толком не спалось, какое-то неопределенное томление мешало сосредоточиться на молитве. К утру Капитолина разродилась новым стихотворением — и лишь тогда, немного успокоившись, уснула, сжимая в руке листок с косо нацарапанными в керосиновом полумраке строчками:

Рассказать ли, что ночами нашептали мне березы?

Рассказать, что, догоняя, шелестел мне ветерок?

Рассказать ли, как, мерцая, мне подмигивали звезды,

Как манил к себе, мелькая, дальних изоб огонек?

Рассказать ли, как всесильна здесь гармония заката,

Как неистово-пунцово полыхают небеса?

Как тревожны и пугливы летней ночи ароматы,

От стрекочущих симфоний щемит в сумраке слеза?

Рассказать ли, как дымятся здесь задумчиво туманы,

Как над дремлющей долиной вдаль уносится душа,

Как легко долой ей сбросить груз коросты и обмана

И как вольно ей под небом помолиться не спеша?

Вставший со светом Алексей обнаружил свернувшуюся на неуютном кухонном топчане Капитолину и загасил все еще тлевший фитиль вонючей керосинки. Он приблизился, чтобы разбудить девушку: из поникшей тонкой кисти выпала скомканная бумажка. Алексей поднял ее, прочел, задумался — и неожиданно для себя, присел возле и ласково прикоснулся широкой шершавой ладонью к ее голове, поглаживая рассыпавшиеся, черные как вороново крыло волосы. Еще немного подумал — и, наклонившись, бережно приложился к безмятежному челу. Потом укрыл ее пледом и задернул оконную занавеску, чтобы настырное утреннее солнце не щекотало смеженные веки спящей, и, жалея будить, сам растопил печь и подоил корову.

Глава 24

Сдержанно-молчаливый Алексей с напросившимися мальчиками провожал на телеге Беринга с Капитолиной до Пряшева. Там слезли, сняли вещи, отряхнули от сенной трухи, поставив на землю, помолчали. Беринг покровительственно похлопал по плечу Степку и значительно, как взрослому, пожал руку Сергею Алексеевичу — он выделял сына Марии Сергеевны. Распрощались с Алексеем. Капитолина в последний раз расцеловала и перекрестила мальчиков, взяли вещи, пошли…

— Лина! — не выдержал Алексей.

Капитолина вихрем вернулась, с размаху бросилась ему на шею — и расплакалась. Хмурый Беринг растерянно переминался с ноги на ногу, все еще держа в руках чемоданы. Алексей сграбастал Капитолину в крепкие объятия, расцеловал… Потом легонько оттолкнул от себя:

— Ну все… иди…

— Напишешь мне?

— Не обещаю, не писатель я. А вот твоим письмам буду рад… Лина, не забывай нас!

— Я приеду!

— Ладно… иди с миром. Вон капитан твой нервничает…

— Алешенька!

— Ступай, говорю! А то и вовсе не пущу…

— Господь вас храни, мои дорогие…

Капитолина еще раз обняла закисшего Сергуньку и погрустневшего Степана и, утирая глаза, пошла за Виктором Лаврентьевичем. Сердце у нее разрывалось.

По дороге в Ястребье задумчивый Алексей молча правил, не отзываясь на вопросы мальчиков. На душе у него было муторно и одиноко. У самого села он, после внутреннего колебания, высадил мальчиков и отослал их домой, а сам направил коня по дороге на кладбище.

* * *

Гордый своим выбором Беринг представил невесту родным и попросил сестру до венчания поселить Капитолину в их квартире. Подзабывшая языки Капитолина растерялась и довольно коряво изъяснялась по-французски — новые родственники милостиво перешли на русский. Но и здесь, разволновавшись, девушка оплошала: в ее быстрой сбивчивой речи все еще слышались отголоски невольно привившегося просторечного русинского говора. Екатерина Лаврентьевна едва заметно переглянулась с матушкой — чуткая Капитолина тут же заприметила это и занервничала еще больше. Чувствуя свою нескладность, она неуютно поеживалась за отлично сервированным столом, натянуто поддерживая общую непринужденную беседу. Она обнаружила полное невежество в искусстве французских импрессионистов, оказалась несведущей в вопросах международной политики и даже не подозревала о существовании последних обсуждаемых литературных шедевров. Искоса она напряженно следила за