Венеция. Под кожей города любви - Бидиша

хоть какой-то смысл. Возможно, на этой стене выдержан традиционный способ представления, а на той в дело как бы вмешивается случайность… Думаю, по-настоящему здорово было бы отдать эти стены бездомным детям, помочь им устроить такую вот выставку! Вот если бы художнику хватило великодушия сказать: «Да, моя мазня не так уж хороша, так уж лучше пустить сюда тех, кому в жизни меньше повезло, чем мне». Вот что могло бы по-настоящему прославить его.

— Вот это да! — восхищаюсь я. — Но многие ли бездарные художники понимают, что они бездарны?

— Согласна, но насколько он бы стал интереснее и необычнее, если бы признал это…

Мы еще немного прогуливаемся по галерее.

— Ты давно в Венеции? — спрашивает она.

— Недавно. Два месяца.

— А ты везучая — куда бы ни приехала, тебя всюду будут принимать за свою. В Перу будут думать, что ты перуанка, в Таиланде примут за тайку… у тебя прекрасное лицо, прекрасные глаза.

— Я мало где была, — отвечаю я. — Надо бы отправиться в какое-нибудь дальнее путешествие.

— Куда?

— Нью-Йорк, Берлин…

— Я из Нью-Йорка, скучаю по нему. А как насчет восточных краев? Сингапур сейчас просто классный. Токио симпатичный город, красивый. Гонконг ничего, но… слишком коммерческий. Шанхай! Ты была в Шанхае?

— Э-э, нет.

И тут она огорошивает меня Вдохновенной, Пламенной, но Горькой Речью (именно так, с прописных букв):

— Знаешь, когда оказываешься на новом месте… Когда я оказываюсь в таком месте, как это, мне не интересны девяносто девять процентов людей, живущих здесь, большинство. Ничтожества, посредственности, они ничем не украсят твою жизнь. Живи как хочешь, делай свое дело и смотри широко открытыми глазами. Я говорю это тебе, потому что ты красивая девушка и у тебя вся жизнь впереди… Я до сих пор помню, бабушка мне рассказывала, как в молодости ей приходилось распрямлять волосы, зрительно уменьшать губы, но она этим ничего не добилась… Движение за гражданские права появилось позже. Я росла на задворках штата Нью-Йорк, в крохотном городишке, полном придурков. И мне даже в голову не приходило, что я красива, ни разу. Только когда мне было пятнадцать, мне купили китайское платьице, я надела его и вдруг что-то такое почувствовала: почувствовала себя принцессой. Я просто стояла на улице, и тут ко мне подходит женщина, настоящая красавица. Она была аргентинка, жутко богатая. Она хотела меня ободрить, как-то вдохновить — у нее-то уже было все, что только можно пожелать. И она говорит: «Знаешь, ты сможешь получить любого мужчину, какого захочешь, они все будут твои».

— Вот это да… — бормочу я, не зная, что сказать в ответ.

— Вот именно! Ты представляешь? Можно подумать, будто смазливый мужик — это достойная награда за все это дерьмо, за дискриминацию, за все усилия и тяжкий труд! Но… тем не менее. Мне было всего пятнадцать, и тогда я была счастлива целый день.

Я еще раз прохожу по галерее одна, чтобы опомниться, и замечаю среди гостей мать Эммануэле.

— Чао, Бидиша, — благосклонно приветствует она меня.

— Чао! — кричу я в ответ слишком громко и с чересчур широкой ребяческой улыбкой.

Слабо улыбнувшись, она быстро отворачивается.

Подходит Тициана и становится почти вплотную ко мне — такая у нее привычка (меня, впрочем, это не обременяет).

— Мы идем в «Harry’s Bar» выпить аперитив. Ты с нами?

— Знаменитый «Harry’s Bar»? С удовольствием! Я ни разу там не была. — Я даже не стараюсь сделать вид, что колеблюсь.

Тициана, Катерина, я и безмолвный Сальваторе (он словно прилип к Катерине) выходим на ночную людную улицу. В свете луны улица кажется синей. Меня и в самом деле всегда интересовал этот бар, о котором родители Стеф говорили, что это очень дорогое и очень вульгарное место. Входим внутрь. Мне там нравится. Сразу окунаешься в жару, шум, свет, толкотню и гостеприимный хаос. Люди у бара и за столиками, официанты в белых куртках, серебряные подносы размером со столешницу, чайные столики размером с поднос, гномьи креслица с круглыми подлокотниками, боковые столы с льняными белыми скатертями, серебряные тележки, виды Венеции и Джудекки на стенах, аккуратные банкетки у стен, тонны столового серебра, кипы сложенных салфеток и скатертей, золотой свет…

Тициана здоровается с барменом как со старым другом. Невысокий, тощий, жуликоватого вида; громкий голос и странные резкие манеры. Мы стоим у барной стойки, и всем приходится нас обходить, но мне это нравится — это здорово быть в самом центре, рядом с главным барменом, к тому же отсюда видно все, что творится в зале. Немаловажная деталь: в отличие от всех остальных я вместе с настоящими венецианцами. Врубаю свой радар на максимум. Кто еще сегодня выпивает в «Harry’s»? Американские кретины — из тех, кто не вынимает жвачку изо рта; пара английских парочек, накачавшихся пивом; изящная темнокожая девушка, черные волосы разделены косым пробор, голубое, как лед, шелковое платье, она словно сошла с полотна Гогена; ее спутник в костюме, он куда старше ее. Девушка выглядит просто классно, но весело ли ей? Я то и дело поглядываю на нее и вижу, что она ни разу не улыбнулась.

Кто еще? Группа женщин с Ближнего Востока, лет от тридцати до пятидесяти, все в цветастых шелковых платьях до пола, шоколадная кожа припудрена, черные глаза подведены, украшения — о боже! — массивные слитки золота, изумрудные браслеты в форме пантеры, серебряные наручники, ожерелья из черного жемчуга, серьги из розового жемчуга…

В зале есть и особы королевской крови: напряженные молодые люди; непроницаемые лица покрыты красноватым лыжным загаром, все — в синих хлопчатобумажных рубашках и костюмах, по виду — скандинавские/немецкие бизнесмены; поджарые женщины без намека на дерзость и блеск венецианского стиля, ужасно взвинченные, бросают острые взгляды по сторонам. Похоже, здесь им не по себе, вид у них тоскливый и голодный.

Я замечаю в уголке бледную даму поразительной сохранности (в самом деле, выглядит она так, словно ее держали в формалине). Думаю, ей под шестьдесят; длинное узкое лицо, тонкие поджатые губы, идеально уложенные светлые, с проседью волосы, кремовый шелковый костюм — англичанка или американка из высших слоев. Она говорит (и ест, кажется, тоже), не размыкая губ. Свита: двое во фланелевых костюмах. Актриса? Бизнес-леди? Продюсер? Но в ней нет уверенности независимого и счастливого человека. Может, она — грустный вопрос — чья-то жена?

— Я сегодня ужасно одета, — мрачно признаюсь я Катерине. — Как будто вышла из дому в пижаме.

В этом блестящем окружении мне и впрямь неловко в дешевых пыльных шлепанцах, со студенческой сумкой — будто я пренебрежительно отнеслась к приглашению, поленилась приложить