Венеция. Под кожей города любви - Бидиша

судорожно вспоминать каждое слово. Эммануэле рассыпается в шутливых извинениях, сокрушаясь, что еще и еду не принесли, а он меня уже успел утомить. Он расспрашивает, чем я занимаюсь в данное время.

— Работаю над книгой, — отвечаю я лаконично. — Но это тяжелая… тяжелая… тяжелая…

— Повинность!

— Да, ведь мне хочется только одного: бросить все и гулять. Это так трудно.

— Да ну! Вы могли бы попробовать работать на заводе.

Я от души смеюсь над этим замечанием, прячу наконец в карман свое эго и получаю такое удовольствие от разговора, что совершенно забываю спросить хоть что-нибудь о нем.

Появляются Тициана с мамой. В знак почтения к пожилой синьоре все вскакивают. Реагирую с опозданием и продолжаю сидеть ссутулившись — вся компания поглядывает на меня с неодобрением. Я заливаюсь густым румянцем и привстаю. Выходит еще глупее — наверное, своим поведением я вызываю у окружающих серьезные подозрения. Эммануэле поспешно обегает стол и предупредительно отодвигает стул, чтобы мама Тицианы могла сесть. Все происходит быстрее, чем до меня успевает дойти: ей будет тесновато. К счастью, она мне симпатизирует, помнит меня по предыдущей встрече. Когда она наконец садится, мы с ней, улыбаясь, переглядываемся и приветственно поднимаем бокалы. Тициана тоже приветливо улыбается.

Походит официант, и начинается длиннейшее обсуждение: чем сегодня нас может порадовать кухня? что мы предпочитаем — рыбный стол или мясной? (мы выбираем рыбный) какие именно виды рыбы и какие виды морепродуктов мы выбираем? сколько рыбин? размер рыбин? количество порций? количество перемен блюд? не хотим ли мы немного мяса в качестве закуски?.. Выясняется, что Катерина вегетарианка — что будет она?

— А я должна попробовать суфле. Говорят, здесь его прекрасно готовят.

Видя мое замешательство, все разворачиваются в мою сторону и увлеченно уговаривают взять то-то и то-то.

Приносят просекко. Понемногу начинает появляться еда: великолепные толстые ломти прошутто и — на другой тарелке — черный хлеб. Я собираюсь намазать хлеб маслом и случайно беру нож для рыбы. Это не остается незамеченным — за столом вновь повисает тишина. Добросердечный Эммануэле призывает меня не переживать по этому поводу.

— Я взяла не тот нож… — произношу сквозь сжатые зубы, пытаясь — безуспешно — обратить все в милую шутку.

— Не беспокойся об этом, — ласково говорит мне Эммануэле по-французски (мы как раз обсуждаем его прошлогоднюю поездку в Париж). — Бери тот, какой нравится.

Ох уж мне эти правила! Кому какое дело, как я ем?! Скажите спасибо, что я не бегаю по ресторану с пушкой наперевес и не стреляю в людей направо и налево — раз я этого не делаю, значит, все в порядке. Ну да ладно…

Тем временем подоспели первые блюда: мясистые королевские креветки, суховатые стандартные креветки, мясо краба, гребешки в уксусе с луком по-венециански, сочные кальмары в томатном соусе… Тициана замечает, что я капнула соусом на рубашку, и показывает мне, как устранить пятно, промокая его газированной водой. В последующие два часа я только этим и занимаюсь. В какой-то момент ловлю на себе ее взгляд и бормочу cazzo — «пенис», но здесь это слово употребляют в значении «вот дерьмо». Она смеется.

Когда до меня доходит, что я разговариваю исключительно с Эммануэле, решаю на время прекратить общение с ним. В душе сожалею об этом (еще раньше я заметила, что мы с ним даже сидим одинаково — касаясь грудью края стола и положив на стол локти), так как мне довольно трудно следить за общей беседой, особенно когда начинается обмен импровизированными остротами. И все же мой итальянский вполне приличен!

— Я ненавижу собственный голос, записанный на автоответчик, — неожиданно обращается ко мне Эммануэле.

— И я тоже. Мне он всегда кажется слишком гнусавым, — отвечаю я.

— Вот-вот! Но ведь это не так?

— Нет! У вас очень красивый голос, — галантно заверяю я. В общем-то это правда.

Когда вегетарианка Катерина затевает второй раунд весьма и весьма длительных переговоров с официантом насчет того, что еще ей могут предложить, Эммануэле, склонившись к моему уху, ворчит:

— Не люблю вегетарианцев. Они никогда не могут толком объяснить причин своего отношения к пище, если спросишь напрямую.

Я медленно отвечаю по-английски:

— Когда я говорю с вегетарианцами, они начинают спрашивать: а ты могла бы убить корову голыми руками? Я отвечаю: нет. Но это означает только то, что я брезглива, ничего более. Я ведь люблю одежду из ткани, но не хочу сама ткать. Разве это лицемерие?

Эммануэле с жаром кивает в знак согласия:

— Мне не нравятся крайности. Нам всем приходится жить в обществе и сосуществовать друг с другом…

Я ничего не отвечаю. Ага, думаю я, вот он ключик к Эммануэле, к его сущности. Мысленно заношу эти сведения в свою базу данных. Помолчав немного, я произношу:

— Часто именно людям, которые так уж заботятся о животных, совершенно наплевать на других людей. Попробуйте заговорить о насилии над женщинами или о пропасти, разделяющей богатых и бедных, они заскучают, но, боже мой, только заведите разговор о несчастных маленьких кроликах со сломанными ушками — и вот увидите, они начнут плакать… А почему я не должна есть бифштекс? В конце концов, это ведь только корова!

— Так уж устроен мир, — отвечает Эммануэле по-английски. — Люди едят животных… — Перейдя на итальянский, он добавляет: — Коров едва ли можно считать исчезающим видом.

— Точно! Мы ведь не едим львов.

— Вот именно! — Мы переглядываемся и ехидно улыбаемся. — Хотя я бы не отказался попробовать, — продолжает Эммануэле. — Знаешь, эти любители животных напоминают мне тех, кто раз в месяц бегает на почту и перечисляет по пять евро для каких-то детей на другом конце света. Если тебе так уж небезразличны бедные, посмотри по сторонам и помоги тем, кто рядом и нуждается в помощи. Если ты врач и говоришь, что тебе не все равно, иди и лечи. Служи своими… capacità? — затрудняется он.

— Своими способностями, тем, что умеешь.

— Точно. Отдай часть себя.

— Но это крайность, — подсмеиваюсь я над ним.

— Да? Возможно, но…

— Вы говорите: если ты врач, то иди и…

— Я имел в виду — просто дай что-то лично свое, от себя, своей жизни.

— Ага. Если ты сделал минимум и больше к этому в жизни не возвращался, особого повода для гордости нет. Хотя сделать хотя бы минимум все же лучше, чем не делать вообще ничего. Вы много делаете? Я — ничего.

— Я тоже ничего!

Объединенные этим признанием, мы возвращаемся к общему разговору. Обсуждается предстоящий театральный сезон. Больше всего в городе говорят о серии постановок по пьесам Сары Кейн