Венеция. Под кожей города любви - Бидиша

class="p1">— Та, Фенеция — это история любфи. Ты ухотишь, но фосфращаешься снофа и снофа. И она всекта тепя штёт.

Надо мной поблескивают его очки в тонкой оправе.

— Интересный образ, — говорю я. Но лживый образ, думаю про себя. Любовь — это не те отношения, при которых уходишь и приходишь когда вздумается, и другой уж тем более не будет ждать тебя с распростертыми объятиями.

Вывод, который следует далее, вовсе не вытекает из сказанного про Венецию:

— У фас шутесное лицо, я уферен, что и тело тоше шутесное.

Уф, да что ж такое, почему это постоянно со мной случается?

— Да, я занимаюсь спортом, — отвечаю я мгновенно. — Приятно было познакомиться, думаю, мне пора. — И я смешиваюсь с толпой.

Ввинчиваюсь в середину танцпола, танцую. Смотрите, Эммануэле тоже здесь. Он двигается очень быстро, но немного вульгарно — некая смесь сальсы и танго с быстрой сменой шагов, рубашка у него мокрая от пота. Мы все смеемся, он никак не реагирует. Теперь вижу его девушку, высокую, белокожую, изящную; правильные черты лица, длинные темные волосы; на ней черное бальное платье и черные туфельки. Рядом две ее подруги, такие же элегантные. Девушка кружится рядом с Эммануэле. Я танцую то с ними, то сама по себе.

— Я так потею, ничего не могу с этим поделать, — смеется он.

— Ерунда, я тоже, — отвечаю я, оттопыривая блузку на спине.

Он дружески кладет руку мне на талию.

— Нет, ты не потная… но у тебя, оказывается, татуировки не только на руке.

Это он заметил маленького морского конька у меня на пояснице.

— Да, повсюду. Когда я их сделала, у меня случилась настоящая депрессия, — отшучиваюсь я.

— Но сейчас-то ты в порядке? — Он выглядит озабоченным.

— Э-э… Да, конечно! Собственно, ничего серьезного и не было. — И угораздило же нас вляпаться в такой мрачный разговор во время босановы!

— Вот и хорошо, — нежно произносит он.

Игнорирую сие фальшивое изъявление чувств и продолжаю лихо отплясывать. Эммануэле вертится вокруг меня, потом без сил валится на один из диванов, ему нужна передышка.

— Ты говорила, что у тебя аллергия на алкоголь, — напоминает он.

— Так и есть.

— Да что ты! Нынче вечером у тебя хорошо получается пить.

— Расплата ждет меня завтра…

— Но, я вижу, алкоголь не действует на твою головку, как это часто бывает.

— Нет. Скажи-ка, Эммануэле… Кстати, я должна сказать, ты очень хорош собой… Сколько тебе лет?

— Угадай.

— Нет, да брось ты, я не смогу!

— Угадай!

— Двадцать восемь.

— Нет, меньше.

— Двадцать пять?

— Не-а. Попробуй еще раз.

— Двадцать три.

— Да!

— Двадцать три? Боже, ты дитя… Прости, что набавила тебе до двадцати восьми.

— Нормально, — говорит он беззаботно. — Это из-за усов.

— Ты здорово танцуешь.

— Да нет, плохо, я знаю, но я люблю танцевать.

— Что ты, ты танцуешь прекрасно…

Я поспешно сдаю назад, осознав, что уж слишком плотоядно поглядываю на бедного мальчика. Беру немного еды (больше, чем немного) и отправляюсь в сад, где наталкиваюсь на Тициану. Она подвигается, освобождая для меня место на скамейке. К этому времени народ уже основательно рассосался.

— И как это ты танцуешь всю ночь напролет? — спрашиваю я. — Я вот уже без сил.

— Это же так весело, — усмехается она.

— Понимаю! Очень весело… — Несколько минут мы молча разглядываем гостей. — Та элегантная девушка в черном, она с Эммануэле? — безразлично спрашиваю я.

— Это сестра. Ей тридцать лет. Зовут ее Анна.

— О! Понятно… А девушка у него есть? Просто интересно…

— Была. Они расстались в июле.

— В июле — совсем недавно… — реагирую я.

— Ага… А он хороший мальчик, умненький.

— Мгм… Мне здесь так хорошо. Но это требует массы энергии.

— Все зависит от величины твоего… — Тициана жестами показывает, будто гладит себя по большому, как у беременной, животу (на самом деле никакого живота у нее нет и в помине).

— Твоего внутреннего ребенка? — догадываюсь я.

— Да! Мой вечно просится наружу.

— Вот почему ты так молодо выглядишь.

— Все зависит от твоего умонастроения. Мне пятьдесят три…

— Иисусе!

Выходит, Стеф говорила правду…

— Спасибо! — кричит Тициана, смеясь над моим потрясением. — Да ведь я не одна такая. Посмотри на Джину, на мать Эммануэле. А Катерина? Она тоже ходит сюда, танцует… Но у меня есть друзья того же возраста, а ведут себя так, словно они мои бабушки и дедушки.

— Спасибо тебе за этот вечер и за вчерашний тоже. Ты открываешь для меня венецианскую жизнь.

— Да ладно, о чем ты…

— Нет, Тициана, это правда.

— Мой друг говорит, что я женщина во всех смыслах — и низких, и высоких.

— О, вот это точно правда!

Мы снова идем на танцпол. Тициана по пути стягивает со стола красную скатерть — играют музыку, подходящую для танца живота, и мы все томно вертим бедрами. Танцующих осталось совсем немного — семь — десять человек, да еще человек тридцать зрителей. Эммануэле и его сестра с подругами (со мной она держится приветливо-равнодушно) выходят на свежий воздух. Чуть позже выхожу и я, к ним не присоединяюсь — сажусь поодаль. Ловлю на себе взгляд женщины, сидящей на соседней скамье.

— Вы тоже танцевали, верно? — спрашивает она. — Я только что говорила своей подруге, что вы прекрасно двигаетесь.

Следует пауза, во время которой я перевожу для себя ее слова, затем я широко улыбаюсь. Улыбка получается неестественная, жеманная, и женщина немного смущается.

— Вы говорите по-итальянски? — медленно спрашивает она.

— Да, но я не могу поверить, что хорошо танцую. Я такая неуклюжая, — лопочу я.

К нам подходит Анна, сестра Эммануэле. Она обращается ко мне:

— Идем, последний танец перед закрытием.

Отбросив равнодушие, она ведет себя как близкая подруга, тянет меня за собой, промокает пот с моего лица. К нам присоединяются Эммануэле и Тициана.

— Я знаю все старые танцы, — хвастаюсь я.

— Вальс, румбу? Сальсу? — спрашивает Эммануэле.

— Нет, только не сальсу.

— Я попрошу сыграть ча-ча-ча специально для тебя!

— Нет!

— Слишком поздно!

Эммануэле бежит к диджею и что-то шепчет ему. Воздух наполняется брызжущим тропическим ритмом. Мы с радостными криками все вместе пускаемся в пляс. Последующие полчаса — апофеоз движения и… полный туман в голове. Наконец музыка становится медленнее, и я, очнувшись, обнаруживаю, что качаюсь в такт (но бесконтактно) с Эммануэле. Делаю вид, что смахиваю слезу, пролившуюся от печальной песни.

— Почему ты плачешь? Тебе не о чем грустить, — говорит Эммануэле по-английски.

— Я грущу, потому что вечер подходит к концу, а музыка так прекрасна.

Нечаянно врезаюсь в его плечо и утыкаюсь лицом прямо в мокрую рубашку.

— Теперь тебе точно есть о чем печалиться, — огорчается он.

Мы