В тени баньяна - Вэдей Ратнер

Когда они отошли достаточно далеко, я повернулась к маме и спросила:

– Зачем ты сказала, что была Кормилицей? – Мне почему-то стало очень обидно, как будто мама предала меня. – Ты ведь не она.

Мама задумчиво смотрела в пространство.

– Я столько раз говорила, что ты должна помнить, кто мы. Я ошибалась. Теперь это не имеет значения, Рами. Все, что было у нас когда-то, кем мы были. Не имеет значения. Наш дом теперь здесь, и нам некуда идти.

– Ты не Кормилица.

– Отныне ты – дочь прислуги, – пробормотала она, глядя на свое отражение в мутной воде, – а я – прислуга.

А как же история о том, что мы крестьяне из Киенсвая?

– Но папа сказал…

– Папа, папа! – не выдержала мама. – Папа был бы с тобой, если бы…

Она осеклась, но было поздно. Я все поняла. Да, он бы остался с нами, если бы я не назвала его имя солдатам.

– Папы больше нет! – Мама сдерживала навернувшиеся слезы. – И если кто-то спросит, у тебя нет отца. Ты его не знаешь. Никогда не знала.

Я ничего не ответила. Как будто земля у нас под ногами вдруг дала трещину, и она с каждой секундой росла, увеличивая пропасть между мной и мамой. У вас пальцы принцессы. Словно, испугавшись слов Толстой, мама предпочла в одночасье забыть нашу прежнюю жизнь, вырвать ее из памяти. Она собрала охапку голых фактов, а корни утопила в болоте из отрицания и боли. Мне же, наоборот, захотелось запечатлеть в памяти каждую мелочь.

Мама повернулась ко мне спиной.

Как бы я ни нуждалась в утешении, я запретила себе искать его у мамы. Мы должны оставаться по разные стороны этой пропасти, решила я, – только так я смогу выжить.

Пришла пора жатвы, и все работали не покладая рук: целыми днями срезали колосья и собирали их в снопы, а по ночам молотили.

Однажды вечером, когда спустились сумерки, мы отправились к общему амбару. Там уже собралась радостная, возбужденная толпа – впервые после нашего приезда в Стынгкхае устраивали праздник. Из громкоговорителя, установленного в развилке огромного дерева кешью, гремела народная музыка. Громкоговоритель соединялся проводом с небольшим черным проигрывателем, лежавшим под деревом, а проигрыватель был подключен – подумать только – к автомобильному аккумулятору. Я вспомнила грузовик, который несколько месяцев назад привез нас в Стынгкхае. Что с ним произошло? Это его аккумулятор?

Рядом стояла группа солдат Революции: семь или восемь человек, все мужчины. Они не подпускали к дереву ораву ребятишек, которым хотелось поближе рассмотреть этот причудливый музыкальный аппарат, похожий на вырванный из тела орган: сердце, стучавшее барабанным «там-там-там». Двое солдат, подхватив друг друга под руки, начали танцевать. Две пары ног будто затеяли спор под мелодию, сплетавшуюся из голосов флейты и лютни. Остальные дружно затянули: «О, гордость и богатство Демократической Кампучии, сила и красота ее крестьян…»

Все это казалось очень странным. Привычные вещи – проигрыватель, автомобильный аккумулятор, провод – отчего-то выглядели как музейные экспонаты, коллаж из воспоминаний о жизни, которой больше нет. И все же я подпала под чары необычного праздника, смесь народной музыки и революционных стихов, веселая, дружеская атмосфера подействовали на меня как гипноз. Так отмечали праздник урожая до войны. Крестьяне собирались вместе, чтобы поблагодарить землю и небо, воздать хвалу солнцу и дождю. Они готовили рисовые хлопья и совершали подношение…

Луне. На праздник урожая всегда была луна. Я подняла голову и увидела в вышине, над деревом кешью, ее бледные очертания. Круглая, пористая, она висела в небе, как огромный пузырь, – я могла забраться внутрь и найти там обрывки истории, рассказанной мне в такую же лунную ночь.

Музыка стихла, прервав мои мечтания. Пришли камапхибали. Люди побросали свои занятия и собрались, чтобы послушать их. Я поискала глазами Бонг Сока и Толстую, но не нашла их.

– Работа Революции не завершена! – начал один из камапхибалей. – Мы должны идти вперед! Мы должны продолжать борьбу! Организации нужен каждый, кто способен к труду, чтобы сделать Демократическую Кампучию сильной и процветающей! Это будет великолепный, яркий пример остальному миру, миллионам угнетенных, страдающих людей, которых еще не облагодетельствовал наш социалистический режим!

Послышались одобрительные возгласы солдат Революции.

– Ура! Ура! – отозвалась толпа.

– Мы впервые после Освобождения, после того как городское население покинуло свои дома и направилось в деревни, собираем урожай, и сейчас самое время показать миру, что мы добились огромных успехов! – Камапхибаль обвел рукой поместье. – Весь этот рис – тому доказательство!

К радостным крикам добавились раскаты рукоплесканий. И тут я заметила Толстую. Она стояла поодаль в окружении подруг, таких же дородных, как она сама. При виде ее волна страха прошла по моему телу, покрыв его мурашками.

– Закончив ночную работу, – бубнил камапхибаль, – мы отпразднуем, как принято в деревнях, – рисовыми хлопьями! Мы создали Комитет по подготовке к празднику. – Он показал на Толстую и ее подруг. – Эти прекрасные дамы проследят, чтобы никто не остался без угощения!

Толпа взорвалась оглушительным восторгом.

Наступила ночь. Вокруг нас возвышались насыпи намолоченного риса. Тени, дрожа и сливаясь в лунном свете, делали их похожими на горы, среди которых плещется море, – такую картину часто рисовало мое воображение, когда я читала какую-нибудь легенду.

Мы уже долго работали и должны были сделать перерыв, однако колокол всё не звонил. Я собрала несколько снопов, дала один Радане и, взяв ее за руку, повела по тропе, вдоль которой в глубоких ямах – чтобы случайная искра не уничтожила весь урожай – горел огонь. Хотя дети тоже работали, никто не следил, чем мы заняты и сколько успеваем сделать. Мы по мере своих возможностей помогали взрослым, а в перерывах могли бегать вокруг и играть, не забывая, однако, что, как только нас позовут, мы должны немедленно отложить все игры и заняться делом. «Как хорошие солдаты, когда слышат приказ: «К оружию!» – говорили камапхибали. В наши обязанности входило подносить взрослым снопы срезанных колосьев для молотьбы, а оставшиеся стебли – они шли на солому или корм скоту – складывать в стога. Молотить рис и перемалывать его в муку – занятия, требующие выносливости, – обычно поручали «новым людям», так как камапхибали считали, что их нужно закалять тяжелым трудом. Чистить шелуху и веять доверяли «старым людям», обладавшим необходимыми навыками: они ловко управлялись с корзинами-веялками и умели аккуратно, не повреждая зерна, пользоваться механической веялкой. Мама молотила колосья. Она вставала у деревянной доски с подпоркой и била о нее сноп до тех пор, пока с него не ссыпа́лись все зерна, а потом брала следующий из лежавшей рядом кучи.

Глядя на маму, поглощенную своим занятием, я поражалась переменам в ней. Исхудавшая и напряженная, словно сжатая пружина, она, кажется, не могла думать ни о чем, кроме еды, работы и сна. С того дня, когда жены камапхибалей подошли к ней на рисовом поле, она ни разу не заговорила о папе, не произнесла его имени, не напомнила мне, что я не должна обсуждать отца с посторонними. Я только сейчас поняла: она похоронила папу, стерла его из памяти, словно его никогда не существовало. И я больше не осуждала ее за это. Я усвоила простую мысль: пока есть еда, которая питает наши тела и дает нам силы, чтобы жить и работать, мы должны молчать – только так можно выжить. Все прочее – горе, сожаление, желания – непозволительная роскошь. Мы прятали от всех наши чувства, словно нарядные платья. Только оставшись одни, доставали их, разглаживали тончайшую ткань, любовались яркими красками, а затем снова убирали подальше и возвращались к повседневным заботам.