В тени баньяна - Вэдей Ратнер

Я засмеялась. Маленькая коровка! Радана, не понимая, что происходит, тоже захихикала.

Мае повернулась к маме.

– Иди покорми малышей. – Она показала на кастрюлю, стоявшую на огне под хижиной. – А я развешу одежду.

От запаха пальмового сахара мой голод проснулся снова. Мае добавила кусочек в рисовую кашу, и она стала густой и золотисто-коричневой. Мама положила несколько ложек в миску и протянула мне. Мой желудок стонал, требуя еды, и, не в силах ждать, я старательно дула на горячую кашу и мешала ее ложкой.

Пришла Мае. Поставив пустую корзину на землю, она взяла фляжку, налила себе стакан пальмового сока и выпила его залпом. Мама хотела положить ей каши, но Мае помотала головой.

– Нет, это для тебя и малышей. А мне достаточно немного нектара – и я сыта все утро.

Интересно, подумала я, она и правда не голодна или делает вид, чтобы мы не чувствовали себя виноватыми, уничтожая их и без того скудные запасы риса?

Мае налила себе еще один стакан сока и так же быстро осушила его.

– Хочешь помочь мне? – спросила она, умиляясь Радане, которая, глядя на еще сырую после дождя землю, испуганно и брезгливо поджимала пальчики на ногах. – Не похоже, – рассмеялась Мае.

Пока мы ели кашу, Мае, взяв в каждую руку по метле, начала мести землю вокруг хижины. У нее будто выросло еще несколько рук и ног, и она ловко орудовали ими, как трудолюбивый паучок. Старуха двигалась легко и проворно, словно сама была метлой из пальмовых листьев. Ее руки, не толще пальмового черенка, не уступали ему в крепости. Я смотрела, как она снует по двору, и удивлялась, откуда в этом дряхлом теле столько сил, словно она только на вид – старуха, а внутри оставалась вечно молодой. Мае собирала оставленный ветром и дождем мусор, двигаясь в сторону огорода на краю участка. Я быстро доела и пошла за ней.

Мае показала мне, как правильно обрывать разросшиеся травинки лемонграсса[35], чтобы освободить место для новых, а сама отправилась спасать прибитые к земле куркуму[36] и калган – едва различимый аромат их листьев, похожих на банановые, напомнил мне карри Ом Бао. Мае подняла с земли лиану горькой тыквы[37] и вернула ее на бамбуковую решетку, которая тянулась вдоль грядок с капустой. Старуха будто отдавала свою нерастраченную материнскую любовь всему живому вокруг.

– Наливайтесь солнцем, – прокудахтала она зеленым помидорам, а затем добавила, обращаясь к каффир-лаймам: – Охраняйте моих малышей от вор! – Она улыбнулась мне красным от бетеля ртом и покачала головой, в который раз поражаясь, что судьба в таком возрасте подарила ей детей. – Еще немного – и было бы поздно!

– Почему… почему было бы поздно?

Мне казалось, мы появились как раз вовремя. Мае усмехнулась, заливаясь краской.

– Видишь ли, Пок и я уже совсем старые, скоро мы с ним вернемся в мир духов.

– А сколько вам лет?

– Так много, что я даже сосчитать не могу! – рассмеялась она.

– Ку-ка-ре-ку! – раздался вдруг петушиный крик.

– Ну наконец-то! – воскликнула Мае, оглядываясь по сторонам. – Где этот бездельник?

Я показала на глиняную бочку около тростниковой кабинки. Петух, вытянув шею, прокукарекал снова.

Мае прокричала в ответ:

– От тебя никакого толку! Я уже полдня на ногах, переделала все дела, а ты только горло прочищаешь!

Петух захлопал крыльями, словно хотел сказать: «Я тебе покажу, старая!» И в третий раз огласил двор настойчивым «ку-ка-ре-ку».

Мы вернулись в хижину. Мае отложила метлу и, подняв полы саронга, присела на корточки у очага. Она сняла с огня кастрюлю с кашей и поленом подвинула горячие камни так, чтобы можно было подогреть кастрюлю побольше.

– Что вы будете готовить? – спросила я, сглатывая слюну в надежде, что Мае сделает рисовые пирожки.

– Выпарю пальмовый сок – сделаю сахар. – Мае закашлялась и замахала руками, отгоняя дым, клубами поваливший из очага, когда она положила туда сырое полено. – Помоги-ка мне, дитя. – Она показала на тлеющие угли. – Подуй хорошенько.

Я тоже села на корточки и принялась изо всех сил дуть на огонь, пока пламя не взметнулось над очагом, словно распустившийся лист. Мае перелила остатки пальмового сока из фляжки в большую, черную от сажи сковороду, и только я подумала, что она слишком велика для нескольких капель сока, – появился Пок. На каждом плече у него висело по нескольку фляжек. Он перелил сок в сковороду, до краев наполнив ее ароматным нектаром. Мае подбросила в огонь дров и водрузила на него сковороду.

Довольный утренним уловом, охваченный приятной усталостью, Пок не спеша опустился на бамбуковый настил, взял кусочек жевательного табака и начал рассказывать жене о нашей утренней вылазке, заняв не знающие покоя руки деревянной фигуркой теленка.

Мы прибыли в Стынгкхае в пору, которую Пок называл «плач муссона». Утром небо хныкало мелкой моросью, днем безутешно рыдало, рыдания переходили в жалобные всхлипы, которые продолжались до самого вечера, а иногда и ночи. Одни существа гибли в воде, как, например, скорпионы, другие, как лягушки и жабы, наоборот, плодились. Их кваканье и скрипы разносились по округе, сливаясь в невообразимую какофонию, а все пруды и лужи покрывала студенистая пленка из икринок. Природа как будто не делала различий между рождением и смертью – праздновала одно и тут же оплакивала другое.

Подобно тому, как дожди меняли пейзаж, пыл Революции менял жизнь в деревне, словно движущие силы этих двух явлений сговорились действовать сообща. Вскоре после нашего приезда часть Стынгкхае и почти вся низина вокруг оказались затопленными, и там, где когда-то была земная твердь, теперь разлилось озеро, постоянно менявшее свой облик. Однажды на нем за ночь появились водные гиацинты, неожиданно, как острова в архипелаге, – будто природа в порыве вдохновения разрисовала ими водную гладь. Несколько дней они неспешно скользили по поверхности озера, привлекая птиц, – те садились на твердые, упругие листья или пили нектар из похожих на маленькие мешочки цветов. Потом пришла гроза – точно какой-то бог, которому наскучили гиацинты, жесткой метлой вымел из озера плавучие острова, заменив их волнистым ковром из лотосов. Отцветая, белые и розовые лотосы оставляли после себя зеленые коробочки с семенами.

Мы с Поком плавали по озеру на пальмовой лодке-долбленке, и пока он ловил креветок и мелких рыбешек, я собирала коробочки лотоса. Я обрывала стебли, опуская руку в воду по самое плечо, чтобы они дольше удерживали влагу и не увядали до нашего возвращения домой, а возвращались мы обычно к обеду. Иногда мы проводили на озере целый день, обедали рисом и креветками, маринованными в соке папайи, которые Мае давала нам с собой, а если голод просыпался вновь, ели свежие семена лотоса. Мы молча плавали среди цветущих и отцветших лотосов, словно во сне. На случай, если нам вдруг становилось скучно или просто хотелось всколыхнуть тишину, у нас был ритуал: я разламывала коробочку с семенами и, взяв пустую скорлупку, с громким хлопком разбивала ее о лоб – Пок, очнувшись от мечтательного забытья, медленно поворачивался и, увидев красное пятно у меня на лбу, делал то же самое. И мы снова погружались в молчание, две заблудшие души, вполне довольные своим одиночеством.