В тени баньяна - Вэдей Ратнер

– Я положила внутрь сушеные листья каффир-лайма[31] – они отпугивают… вор[32].

Она имела в виду змей. Старичок делал то же самое: называл ядовитых змей «ползучие растения». Он верил, что, если произнести вслух «змеи», они непременно приползут. Распространенное суеверие среди деревенских жителей.

– Спасибо, – ответила мама, глядя на Мае стеклянными от усталости глазами.

– Пасибо, пасибо, – повторила за ней Радана, расплываясь в довольной улыбке.

Она перестала бояться Мае, ее морщинистого лица и зиявшего на нем, словно рана, рта. Теперь она смотрела на этот рот как завороженная: он все время двигался, слова и звуки журчали в нем, словно вода в ручье. Соскочив с маминых колен, сестра принялась расхаживать по комнате и лепетать какую-то бессмыслицу, подражая Мае с ее вечными разговорами и суетой.

Мама принялась разбирать узлы. Она аккуратно сложила одежду каждой из нас в отдельную стопку. В нашей нынешней жизни, на фоне тростниковых стен хижины, вещи казались неуместными, слишком яркими и нарядными. Среди них было атласное платье Раданы, такое белое и блестящее, что казалось, будто оно светится. Зачем оно ей здесь, среди лесов и рисовых полей?

Положив платье на дно стопки, мама достала из узла подушку Раданы. Она снова стала легкой и мягкой – драгоценностей больше не осталось. В храме Радана очень тосковала по своему любимому плюшевому мишке, которого мы забыли в Пномпене, и тогда папа, чтобы утешить ее, нарисовал на подушке медвежью морду, нелепую, с круглыми глазами и девчачьими кудряшками. Он нарек свое творение «Принцесса-медвежонок» – так он ласково называл меня. Я ждала, что мама рассмеется, как в тот день, но она, застыв, смотрела на подушку глазами, полными слез.

Радана, увидев подушку, подбежала и выхватила ее из маминых рук. Сестра сжала самодельную игрушку в объятиях и на радостях несколько раз поцеловала. Затем, засунув в рот большой палец, плюхнулась на пол посреди комнаты и стала нянчиться с подушкой.

– Мы пать! – объявила она, словно поясняя всем вокруг, что происходит.

– Спите-спите, – засмеялась Мае. – Когда небо закрывает глазки, мы тоже закрываем свои.

– Пать! – настойчиво повторила Радана.

– Хорошо, хорошо. Замолкаю.

Старуха накрыла Радану одеялом и, присев рядом, стала гладить ее по спине, напевая знакомую колыбельную.

Радана быстро уснула. Мае поднялась и начала развешивать москитную сетку, тихонько поскрипывая бамбуковыми половицами.

Мама тем временем развязала второй узел. Сверху, наспех завернутые в белый вышитый платок, который папа носил в кармане штанов, лежали его записная книжка, серебряная ручка и часы «Омега Констеллейшн». Должно быть, он сам собрал эти вещи, однако в последний момент решил, что они ему не понадобятся. Так собирают вещи умершего для погребального костра. Я вдруг вспомнила, что видела папу с записной книжкой в ту последнюю ночь. И снова услышала звук рвущейся бумаги. Все это мне приснилось? Или он на самом деле встал, чтобы записать стихотворение, а потом, недовольный тем, что получилось, вырвал лист? Мне хотелось забрать записную книжку себе, но я не представляла, как буду читать ее без папы. Мысль о том, что отныне он и его стихи существуют отдельно друг от друга, была невыносима.

Сдавленный стон вырвался из маминой груди. Она согнулась, прижав руку к животу, и водопад волос скрыл ее лицо. Другой рукой она зажала рот, так сильно, что все тело содрогнулось. Но я все равно услышала. Горе хлынуло из мамы, растекаясь вокруг, и накрыло меня, как ветхое одеяло Мае. Мое сердце снова разлетелось на осколки, но теперь уже из-за мамы. Радана и я – вот и все, что осталось от их с папой любви, и теперь она должна собрать нас, как собрала в узел вещи, и идти дальше одна, без папы.

Мае, почувствовав неладное, застыла с москитной сеткой в руках.

– Все хорошо, дитя? – спросила она.

Мама кивнула и, взяв себя в руки, стала дальше разбирать узел. Закончив, она вытащила из стопки темно-фиолетовый сампот и подошла к Мае.

– Вот, возьмите.

Старуха взглянула на шелковую ткань ручной работы и ахнула, пораженная не только красотой наряда, но и тем, что мама решила сделать ей подарок.

– О нет, я не могу, – замотала она головой. – Я не могу…

– Прошу вас. Я не знаю, как вас отблагодарить…

Мае опять замотала головой и, придя в себя от изумления, сказала твердо:

– Что я буду с ним делать? Это одежда для тевод, а не для старой вороны, как я.

– Он будет очень красиво смотреться на вас, – заверила мама, поглаживая ткань рукой. – Этот цвет… это любимый цвет моей матери. Пожалуйста, возьмите. Мне будет очень приятно.

Мае колебалась.

– Оставлю пока у себя, а когда понадобится, заберешь его назад, – вздохнула она.

Сумерки за окном сгущались. Поднялся мягкий, прохладный ветерок, он шевелил листья деревьев и побеги риса, и стаи птиц носились над полями, гонимые его дуновениями. Дождь все не начинался. Я ждала его. Хотела, чтобы небо расплакалось, и я, вслед за ним, тоже могла дать волю слезам.

Я выглянула в окно и увидела две скрещенные пальмы. Тхнот оун тхнот бонг называли их Пок и Мае – «влюбленные». Прильнув друг к другу, они слегка покачивались и тихонько скрипели стволами, словно пели какую-то печальную песню. Вдали сверкнула молния, и раздался раскат грома. Опять они играют с волшебством, подумала я, представив, как якк и тевода, сцепившись, словно два щенка, катаются среди облаков и вырывают друг у друга топор и хрустальный шар.

Изнемогая от усталости, я растянулась на животе рядом с Раданой и стала смотреть в узкие щели между половицами. Прямо под нами Пок, вполне довольный, удобно устроился на настиле, свесив ноги над очагом, сверху мне казалось, будто языки пламени лижут его пальцы. Он вырезал что-то из куска дерева, который я видела у него днем, и когда одна щепка отлетела в огонь, в воздухе запахло пальмовым сиропом.

– Вечно что-то мастерит, – заметила Мае, подтыкая края москитной сетки под циновку. – Не может сидеть без дела. Пилит, строгает, вырезает до самой ночи, а иногда и вовсе не ложится. Будешь наблюдать за ним – сама останешься без сна.

– А что он мастерит? – спросила я, перевернувшись на спину.

– Теленка для коровы. Пару недель назад у нее умер теленок. Бедненький. Теперь корова не находит себе места. Слышишь? Это она зовет свое дитя…

Я прислушалась – и действительно, где-то за хижиной раздавалось протяжное: «Ма-а-а, ма-а-а, ма-а-а…» Я видела корову днем, она подошла, пока мы мылись в тростниковой кабинке на задворках дома. Я никогда не встречала таких тощих коров и даже подумала, что она от голода начнет жевать кабинку. А корова только посмотрела на меня и жалобно промычала: «Ма-а-а, ма-а-а…»