История Израиля. От истоков сионистского движения до интифады начала XXI века - Анита Шапира

подчеркивая связь между религиозным и светским началом. Одобрялись парные танцы на русские мелодии, поскольку они были «народными танцами», которые якобы воскресили из забвения подлинную массовую культуру в духе возрождения традиций европейских националистических движений. Многочасовое пение создавало чувство принадлежности к сообществу и общим ценностям. Здесь также упор делался на равенство; хор преобладал над самоуверенными солистами. Праздничные церемонии продумывались таким образом, чтобы в представлении участвовало как можно больше детей. Эта практика привела к «инсценировкам» – чтению текстов по очереди, не требующему ни актерского мастерства, ни вокального таланта. Одним из самых популярных отрывков было стихотворение Ицхака Ламдана Masada («Масада»), описывающее беженцев, спасающихся от погромов 1920 года на Украине в Палестину, сопротивляясь соблазну красных чар. «Открой свои ворота, Масада, и я, беженец, войду!» – провозглашает Ламдан, для которого Масада символизировала не разрушение, а возрожденную Палестину. Он взывает: «Никогда больше не падет Масада!»[123]

Еврейский календарь предоставлял широкие возможности для применения религиозных символов в светском мире и адаптации их к потребностям трудовых поселений. Таким образом, праздники Суккот (Кущей), Песах и Шавуот (Пятидесятница) стали сельскохозяйственными. В каждом уважающем себя кибуце была своя церемония bikurim (сбора первых плодов), с процессией, демонстрирующей все достижения кибуца в сфере сельскохозяйственной продукции и животноводства, а также новейшую сельскохозяйственную технику. Эти фестивали породили музыкальные и танцевальные традиции. Стены столовой были декорированы в соответствии с художественными талантами участников. Пасхальный седер[124] был большим праздником, проводившимся в обеденном зале за столами, покрытыми белыми скатертями, с традиционной пасхальной Агадой[125], замененной местной письменной версией, отражающей дух времени и его проблемы и включающей чтение литературных отрывков и пение.

Однако героическая попытка создать альтернативное общество и изобрести для него подходящие культурные образцы так и не преодолела соблазнительную силу буржуазной современности. Культурные нормы мелкой буржуазии существовали и процветали наряду с нормами социалистического сионизма. В Тель-Авиве, центре буржуазного общества, в 20-е годы прошлого века иммигранты из Польши построили множество «домов мечты». Эти дома должны были сочетать архитектуру Востока и Запада, но на самом деле представляли собой странное и необычное сочетание эклектических стилей, которое выражало стремление тель-авивской буржуазии к жизни в комфорте и роскоши. Некоторые районы Тель-Авива могли похвастаться последними архитектурными новинками – они были построены в 1930-х годах в стиле баухаус с просторными квартирами.

С тех пор как во время Второй алии в Тель-Авиве было построено первое кафе, этот город проявил явную тенденцию к гедонизму и жизнерадостности. Еще в 1920-х, а тем более в 1930-х годах в витринах магазинов на главных магистралях была представлена последняя парижская мода. Кафе и рестораны были переполнены. Культурная и политическая элита предпочитала встречаться в буржуазных кафе, а не на рабочих кухнях или в скромных культурных центрах. На набережной Тель-Авива теснились кафе, где играли оркестры, так что посетители могли танцевать бальные танцы, такие как танго и вальс, в лучших европейских традициях. Резкий контраст между аскетическим образом жизни трудового поселения и открытым гедонизмом города вызывал резкую критику в адрес Тель-Авива, само существование которого было постоянным искушением для пионеров, вынужденных отказываться от радостей жизни, чтобы построить нацию. Очень немногие городские рабочие могли устоять перед притяжением буржуазного гламура.

Досуговая культура Тель-Авива привлекала как средний, так и рабочий класс. Широкие массы посещали пляж, соответствующий их пожеланиям и размеру их кармана. Рекламные щиты приглашали публику на культурные мероприятия, от вечеров Oneg Shabbat (букв. субботняя радость, встреча субботы), проводимых Бяликом в качестве выражения высокой еврейской культуры, которую стремилась взрастить интеллигенция, до сатирических театров, таких как Kumkum и Matateh. Самым популярным развлечением было кино, даже несмотря на то, что сторонники высокой культуры выступали против него, считая его легкомысленным способом бегства от реальности. Шествия Адлояда, сопровождающие праздник Пурим (название происходит от раввинистического изречения, что на Пурим следует пировать до такого состояния, что «уже не помнишь себя» – ad delo yada[126]), были образцом яркой развлекательной культуры, характерной для Тель-Авива и привлекавшей тысячи людей. Во время фестиваля улицы были заполнены гостями со всей страны, в том числе из трудовых поселений, приезжавшими пощеголять в костюмах и насладиться атмосферой карнавала. Даже арабы из соседнего Яффо любили гулять среди счастливой толпы.

Ярмарка Востока, впервые открывшаяся в 1932 году, дала возможность продемонстрировать промышленные и сельскохозяйственные достижения страны. На открытии присутствовали все ведущие лица страны. Тель-Авив зарекомендовал себя как экономическое и производственное сердце Палестины, не менее важное чем трудовые коммуны. Однако на молодую американскую студентку, приехавшую в Палестину в октябре 1947 года, большее впечатление произвели различия между Тель-Авивом и Иерусалимом, где она жила: «Тель-Авив очень далек от провинциального Иерусалима, он очень сложен и космополитичен, с легким еврейским акцентом». Город напомнил ей Кони-Айленд: «В нем есть что-то карнавальное: огромные вывески, ревущие звуки, смеющиеся лица, шумные дети и яркие цвета»[127].

В Тель-Авиве проводились массовые мероприятия. Залы в городе были маленькими и душными, открытая площадка в средиземноморском климате более привлекательна для своего рода уличного театра. Политические митинги под открытым небом продолжались часами, зрители стояли и жадно слушали выступающих. Жара, липкие от пота тела и столпотворение не смущали сотни и тысячи сторонников. В дотелевизионную эпоху политический митинг был единственной прямой формой контакта между общественностью и ее лидерами. Посещение этих мероприятий демонстрировало солидарность с организаторами, а также готовность приобщиться на несколько часов к решению политических вопросов. Такой митинг был одновременно политическим заявлением и своего рода развлечением, поскольку политические лидеры были первоклассными ораторами, знавшими, как привлечь внимание публики.

Первомай стал поводом для массовых демонстраций Histadrut и левых партий. Руководство Histadrut, профсоюзы, рабочие (особенно те, которые принадлежали hevrat haʻovdim, или обществу рабочих), кибуцы и молодежные движения – все они обеспечивали присутствие своих членов. Размахивали красными флагами и произносили зажигательные речи, после чего публика спокойно расходилась. В день Тель Хай (одиннадцатый день еврейского месяца Адар), посвященный Трумпельдору и его товарищам, павшим при защите поселения Тель-Хай в 1920 году, молодежные движения проходили маршем по улицам города, причем те, кто был в коричневой форме Betar, маршировали отдельно от тех, кто носил синие рубашки. В то время как Первомай символизировал солидарность с рабочим движением во всем мире, день Тель Хай – сионистскую борьбу за Палестину. Betar выделяло миф о Трумпельдоре-воине, который, умирая, прошептал: «Хорошо умереть за свою страну!» Те, кто был в синих рубашках, подчеркивали, что Трумпельдор был пионером, человеком, возделывавшим свою землю. Лозунг «Нельзя отказываться от того, что мы построили», выдвинутый одним из павших при защите