Санки, козел, паровоз - Валерий Генкин

Алик-Виталик, однако, покивали. Их везли на двух такси в гостиницу «Заря». Ана маср лиль таароф бик — так запомнилась Виталику арабская фраза «я очень рад с вами познакомиться». В тесном пованивающем номере они ели приторные иностранные конфеты и были осыпаны иностранными дарами — роскошной гобеленовой коробкой, пустой, как чемодан, который хотела подарить Портосу г-жа Кокнар, угольными портретами, тут же набросанными Вафи, и множеством картонных подставок для пивных бокалов.

На следующий день в часовой мастерской на месте знатока идиша сидел парень в ковбойке и ковырял здоровенный будильник. На вопрос Виталика о вчерашнем старичке он повернулся на табурете и крикнул куда-то вглубь:

— Эй, Корзинкер будет? Его тут спрашивают.

Из глуби выплыла дама с папиросой. Догадавшись, что через амбразуру ее почти не видно, она вышла из-за перегородки в полной красе. Блескучее платье цвета бордо, пухлые ноги вбиты в китайские босоножки, тугие волны «Красной Москвы».

— Вы к Исайю Григорьевичу, молодой человек?

— Я… Да… Мы тут вчера ему часы… Золотые…

— Так и что?

— Он сказал, чтобы я зашел. Сегодня…

— Приболел Исай Григорьевич. Через недельку заходите.

«Действительно, а Гот лахт, — подумал Виталик. — Ох, Исай Григорьевич, ну надул ты исконного врага Салеха, но меня-то за что? Правда, оставил на память смешную фамилию. Корзинкер — не хуже Кукушкинда».

На первом же, в Станкине (вослед маме, папе, отчиму), экзамене — по математике, он получил «неуд». И уже с легким сердцем, гори оно все, пошел в Институт связи, хвалимый дальней родственницей Нелей Затуловской, на которую, бывало, смотрел, с вожделением пуская мальчишеские слюни, на редких клановых встречах — тонколодыжная, чуть косоглазая, со вздернутой грудью и тронутой усиками верхней губой, ой, ой, ой. Она этот МЭИС только-только закончила и осталась там преподавать что-то телеграфное.

Тут все прошло гладко. Сочинение — без Лафонтена, английский — отполированный египетскими друзьями, физика и математика — мудрым Наумом Шаевичем.

И он повлек коричневый чемодан к товарняку Москва — Барнаул. Вьется дорога длинная, здравствуй, земля целинная. Если вы утопнете и ко дну прилипнете… Захотелось старику, топы-топы, переплыть Москву-реку кверху жопой… Впрочем, он еще насвистывал позывные Би-би-си, в чем и был уличен соседом по нарам тощим узкоруким Яшей. Красивая мелодия — как выяснилось, написал ее триста с лишним лет назад некий Иеремия Кларк и назвал «Марш Принца Датского». «Сразу видно порядочного человека», — сказал Яша. Виталик шаркнул ножкой. Третьим стал невысокий складный паренек с чуть сдвинутым носом и крупными карими глазами — Арнольд. И вагонное знакомство первых минут нечаянно протянулось приятельством на годы и годы.

7. IX.1957

Здравствуйте, мои дорогие!

Теперь могу спокойно написать вам. Сижу я сейчас под прожектором на току и, хотя поясница побаливает, чувствую себя превосходно. По крайней мере, я рад, что приехал сюда. Опишу подробно всю дорогу и первые три дня на целине. Сейчас половина одиннадцатого, и, хотя на току еще работают, я и еще 5 человек из нашей бригады свободны, так как отработали целый день на скирдовке.

Итак, погрузили нас в вагоны. Вагон был рассчитан на 40 чел., а нас было 65. Тем не менее, хотя на нарах полагалось спать по 8 человек (чтобы втиснуться, нужно было предварительно принять холодный душ — если помните, тела при охлаждении сжимаются), наша боевая пятерка, вооружась наглостью и тяжелыми рюкзаками и пустив впереди боксера третьего разряда, захватила лучшие нары. Там мы блаженствовали две ночи. Потом начался бунт, и к нам вселили в порядке самоуплотнения еще троих. Меня зажали между стенкой и костлявым Арнольдом, который тут же заявил, что если кто костлявый, так это я. К вечеру следующего дня я включил голову, соорудил из чемоданов превосходный диван и заснул под завистливый шепот окружающих, которые полезли на нары. На следующую ночь полвагона спало на чемоданах, а я блаженствовал на полупустых нарах. Увидев мои манипуляции, наш преподаватель сказал, что я на целине не пропаду. Сперва я боялся уходить далеко от поезда и поэтому Свердловска и Омска не видел. В Новосибирске мы стояли три часа, и я вместо «приема горячей пищи» пошел в город. Он очень красив. Особенно оперный театр. Меня пропустили внутрь (как москвича-целинника). Театр гораздо больше Большого. В нем два зала, красивая скульптура. Вообще, моя путевка была волшебным документом. В Новосибирске я вошел в столовую, там была огромная очередь, а поезд отходил через час. Мой вид не внушал доверия официантке, но, когда я заявил, что сошел с целинного поезда и тороплюсь обратно, она посадила меня за служебный столик и накормила без очереди.

Пока хватит о дороге.

(Вот ведь, а про свой жуткий понос — ни слова. Л между тем в середине одиннадцатидневного пути у него схватило живот, да так, что хоть вой. При этом — деваться некуда, никаких туалетов в товарном вагоне нет, надежда на остановки, а они редкие. И тут же — девушки. Вагон разделен на две части, в меньшей — нары девичьи, они занавешены застенчивой простыней. В другой, побольше, спят парни. Днем — все вместе. Мученья были немалые. Сутки сидел он, скрючившись, жевал сульгин и сухое печенье и молил — скорее бы заскрипели тормоза, залязгали буфера… На остановках скатывался с насыпи, приседая и на ближайший час-два получал немыслимое, сумасшедшее облегчение. До преклонных лет сохранилось в его памяти трепетное воспоминание о привокзальном туалете Омска — дворец, ну чистый дворец, давший ему приют и утешение во время трехчасовой стоянки.)

В Бийске нас погрузили в машины (плотность 10 чел./кв. м) И недоумки-шофера по ужасной дороге со скоростью 60 км/час привезли нас в колхоз. По дороге я не раз поминал бога, шофера и его бедную мать. После бани (запускали по семеро в каморку на троих) от нашего отряда отделили 14 человек и отправили в четвертую бригаду, где мы и расположились. Живем в зимнем доме, ночью здесь тепло, как в Москве. Еда, конечно, не ахти, но я в первый же день так проголодался, что съел две порции.

Работа началась на следующий день. Сперва меня и еще троих послали на веялку. Мы ведрами загружали в бункер зерно, пока веялка не испортилась. Пришел бригадир Платоныч и сказал… (этого я написать не могу). На наши вопросы он ответил, что ни один механизм в бригаде больше двух часов подряд работать не может, два часа — это «безремонтный пробег». Из сострадания он начислил нам по ¼ трудодня (который равен 10 р. и 2 кг зерна) и послал разгружать машины. Рай, а не работа: мы едем к комбайну и, покуда он наполняет бункер зерна или комбайнер лечит кувалдой свой агрегат, успеваем сыграть партию в шахматы и съесть полбанки конфитюра, который был у Арнольда. В перерыве между погрузкой первого и второго бункеров мы доедаем конфитюр и засыпаем сладчайшим сном, из которого нас выводит оглушительный мат комбайнера. Мы разравниваем зерно, едем на ток и сгружаем его. Так катались целый день с перерывом на обед. Оказалось, что я в первый день заработал два трудодня. Сегодня был второй день работы: грузили возы сеном и свозили их к скирде — собственно, оформлением самой скирды, скирдовкой, занимались люди поопытней. Здесь я впервые взял в руки вожжи и через 10 мин. вполне с этим освоился и довольно лихо катался по полю. Затруднение было одно: здешние лошади в ответ на «тпру» и «ну» — ни тпру, ни ну. Они понимают только мат. Причем не жалкий московский матишко, а такой, от которого наш сосед Василий Платонович залился бы краской стыда.