Санки, козел, паровоз - Валерий Генкин

— Сколько вы бы дали за мою жену?

— Я? Ни гроша не дам.

— Договорились!

Учитель:

— Кто двигается быстрее — голубь или лошадь? Мойша:

— Если пешком, то лошадь.

Врачу:

— Когда я наклоняюсь вбок, а потом изгибаюсь и в то же время одну руку сверху, а другую снизу заворачиваю за спину, то у меня страшно болит все тело.

— А для чего вам такая гимнастика? — удивляется врач.

— А как, по-вашему, я могу иначе надеть пальто?

Хайм приходит к Мойше и видит, что тот через щелку заглядывает в ванную.

— Мойша, что ты делаешь?

— Смотрю, как жена моется!

— Ты что за двадцать лет не видел ее голой?

— Голой-то видел. Но чтоб она мылась…

— Вы знаете Рабиновича?

— Нет.

— А Гроссмана знаете?

— Нет, тогда уж скорее Рабиновича.

Что такое последовательность?

Сегодня так, завтра так.

А что такое непоследовательность?

Сегодня так, завтра так.

Поперек улицы лежит бревно. Подъезжают на повозке два еврея и принимаются обсуждать, что тут можно сделать. Появляется еще одна повозка. Плечистый крестьянин соскакивает с нее и оттаскивает бревно на обочину.

Мойша говорит Хайму с презрением:

— Сила есть, ума не надо!

— Ты знаешь, Изя, когда я вижу, как ты гуляешь по бульвару, я вспоминаю Зяму.

— Почему Зяму?

— Он тоже мне должен и не отдает.

Опять вильнул в сторону? Да, да, но стоит расфокусировать глаза, дождаться неясности, благодетельного тумана — и вперед, выговаривайся, тренди что в голову придет, торопись: ведь какая-нибудь из рассеянных в этом потоке мыслей, оказавшись небезнадежной, может родиться и в другой башке. Воистину, qui non proficit, deficit, кто не успел, тот опоздал. (Подумать только, речь идет не о бюджете.)

Память, мусорная яма, лавка древностей, колодец, скопище дерьма и хлама, скупердяй, горбун, уродец, погреб, плесенью дышащий, все проглотит, все обгложет, из былого в настоящий день отправит, если сможет, —

пережеванные жизни,

перемолотые мысли,

чтобы в погребе не кисли,

чтобы пили, и гуляли,

и печалились на тризне

по тому, что потеряли.

На участке Ленки играли в крокет, напротив дачи Алика Доброго — в волейбол, ходили за канал по грибы, переправлялись на лодке-пароме. Там-то одному не хватило места, и Виталик поплыл, отдав Лене свои вещички (см. чуть выше). А лет с четырнадцати-пятнадцати — танцы под патефон-проигрыватель-магнитофон. И затеваются новые дружбы, и тянет к девушкам постарше. И детские сны уходят, сменяясь пугающе непонятными, манящими, грубыми и нежными в одном флаконе.

Кем ты хочешь быть? Этот вопрос задавали всем детям, и у каждого были свои планы на этот счет. Виталик последовательно хотел быть военным (как папа), фотографом (как Шлема, и аппаратики такие красивые), а уже позже… Летчиком? М-да, были мечты. А теперь? Хочу быть… слотчиком! Правда, не совсем ясно, что это, но слово красивое. Так вот, а позже он хотел быть адвокатом и приехать на дачу в белом костюме на «Волге» и почему-то с собакой колли. И — случайно — столкнуться с Ленкой. Впрочем, Лен и на Трудовой оказалось немало. Это было время Лен, эпоха такая, эра. Сестра футбольного нашего лидера Витьки — Лена, пампушка, годом-двумя помладше. А еще явилась тоненькая робкая Лена на генеральских дачах — в гости приехала к цветущей девахе Алле, вместе они явились на танцы, а через неделю-другую Алла донесла Виталику, что Лена в него влюбилась. Положение обязывает. Воспоследовали долгие утомительные встречи с поцелуями и лепетом, осенью — в Москве. Холодно, неуютно — и совершенно не о чем говорить. В памяти остались шершавые ледяные ладошки и тоска — скорее бы домой. Нет, эта нитка решительно обрывается, хотя Аллу Виталик и сейчас встречает на днях рождения Сашки — Алика Доброго: внуки, ишиас и прочее.

А вот Лену, главную Лену Трудовой, ради которой чуть не утоп, поразившую Виталика умным словом «флегма», этот вокабулярный изыск роднит с далеким от дачи Аркадием Пекарским, научившим его другому умному слову на ту же букву — «феноменальный». Еще Аркаша как-то поведал Виталику, что он — плацентарное млекопитающее. Виталик было обиделся, но вскоре выяснил, что и многие другие, в том числе и сам Аркаша, тоже были вполне плацентарными. Начитанный мальчик, Аркаша, ох много читал, у Виталика, например, зачитал «Янки при дворе…», впрочем, об этом уже говорилось. Виталик тоже читал все подряд — и тут же забывал, о чем тоже речь шла выше. Но и пожилого Виталика не оставляют в покое эти особенности его персональной памяти, и он со вкусом о них размышляет. Вот, скажем, капитальное произведение русской классики, а после просеивания в решете задержались локти экономки Ильи Ильича Обломова, которые мелькали, когда она орудовала на кухне, да еще перчатки Штольца с какой-то очень ладной застежкой. Спроси его о Хаджи Мурате — как же, скажет, вы помните, какие были глаза у Эльдара? Нет? Бараньи! А от чего умерла Элен Безухова? Ну ясно, от ангины. Из «Анны Карениной» запомнил, что «милорд ломал спина Фру-Фру». Или это слова из фильма? Так или иначе, но нанесенное лошади увечье тронуло глубоко. Саму-то героиню он терпеть не мог, как и ее любовника, сломавшего спину лошади, а Каренина уважал и сочувствовал ему, как и Сомсу Форсайту, которого тоже весьма почитал. Еще запомнил он красивенькую фразу — что-то там звучало дивной музыкой откровения. Иногда она нагло всплывала в памяти, и по сей день всплывает и просит: ну вспомни, откуда я. А он не помнит. Надо бы в Интернете глянуть. Ну вот, глянул — да это ж «Песня о соколе», но не тот речитатив Рагима, который учили (а может, и сейчас учат) в школе, а самый конец…

Он и потом скользил по шедеврам, не шибко погружаясь в глубины. Набоков? Нуда, как же — там шкаф выносили из дома, зеркальный, и в нем что-то очень ловко отражалось, параллелограмм неба, кажется… И его «Облако, озеро, башня», продолженное заголовком этой книжки. Еще Виталик обычно запоминал все, что касается денег, — скажем, кто и сколько давал Хлестакову, вплоть до шестидесяти пяти рублей ассигнациями от Бобчинского и Добчинского. Все пьесы Чехова слились для него в одну, где бродили и говорили, говорили и страдали, страдали и надрывно взывали — Иванов и Нина Заречная, доктор Львов и доктор же Астров, Тригорин и Тузенбах, сестры Прозоровы и дядя Ваня, Раневская и Гаев. Ему было стыдно, надо бы разобраться, кто из них откуда, неудобно, думал он, но все руки не доходили. Та же беда с опереттами — Сильва, Марица, князья, шансонетки, бароны, летучие мыши — Бони, скушай конфетку..

Его занимало, кто из героев классики что читал, какую музыку слушал, и, напав на примеры того и другого, он тут же делился своими наблюдениями с Аликом (Умным). Да, Печорин читал Вальтера Скотта, с этим ясно, но, как выяснилось, об «Иванхое» сэра Уолтера весьма недурно отзывался и Пушкин. А вот Хемингуэй любил и перечитывал «Севастопольские рассказы». Ненадолго они затеяли было очередную игру. Вроде: «Что давали в театре, когда Иван Дмитрич Червяков обчихал лысину генерала?» Но игра вскоре сама по себе угасла — примеров набралось маловато. Давали, кстати, «Корневильские колокола» Планкетта — ту самую оперетку, где поют «Плыви, мой челн, по воле волн»…