Вино из одуванчиков - Рэй Брэдбери

— Том, — слабо, издалека шепталапрабабушка. — В южных морях наступает в жизни каждого мужчины такой день,когда он понимает: пора распрощаться со всеми друзьями и уплыть прочь, и он таки делает, и так оно и должно быть, потому что настал его час. Вот так исегодня. Мы с тобой очень похожи — ты тоже иногда засиживаешься на субботнихутренниках до девяти вечера, пока мы не пошлем за тобой отца. Но помни. Том,когда те же ковбои начинают стрелять в тех же индейцев на тех же горныхвершинах, самое лучшее — тихонько встать со стула и пойти прямиком к выходу, ине стоит оглядываться, и ни о чем не надо жалеть. Вот я и ухожу, пока я все ещесчастлива и жизнь мне еще не наскучила.

Следующим к ней привели Дугласа.

— Бабушка, кто же весной будет крыть крышу? Каждуювесну, в апреле — так повелось с незапамятных времен, — на крышеподнимался перестук, точно ее долбили дятлы. Но это были не птицы: туда невестькаким образом забиралась прабабушка и под самым небом, весело напевая, забивалагвозди и меняла черепицы.

— Дуглас, — прошептала она. — Никогда непозволяй никому крыть крышу, если это не доставляет ему удовольствия.

— Хорошо, бабушка.

— Как придет апрель, оглянись вокруг и спроси: «Ктохочет чинить крышу?» И если кто-нибудь обрадуется, заулыбается, он-то тебе инужен. Потому что с этой крыши виден весь город, и он тянется к полям, а полятянутся за край земли, и река блестит, и утреннее озеро, и птицы поют надеревьях под тобой, и тебя овевает самый лучший весенний ветер. Дажечего-нибудь одного довольно, чтобы весной на заре человек с радостью забралсяхоть на флюгер. Это — час великих свершений, дай только случай…

Ее голос постепенно затих.

Дуглас плакал.

Она вновь встрепенулась.

— Отчего же ты плачешь?

— Оттого, что завтра тебя здесь не будет. Старухапоглядела в маленькое ручное зеркальце, потом повернула его к мальчику. Онпосмотрел на ее отражение, потом на свое, потом снова на нее.

— Завтра утром я встану в семь часов и хорошенько вымоюуши и шею, — сказала она. — Потом побегу с Чарли Вудменом в церковь,потом на пикник в Электрик-парк. Я буду плавать, бегать босиком, падать сдеревьев, жевать мятную жевательную резинку… Дуглас, Дуглас, ну как тебе нестыдно? Ногти ты себе стрижешь?

— Да, бабушка.

— И не плачешь, когда твое тело возрождается каждыесемь лет или вроде этого — когда у тебя на пальцах и в сердце отмирают старыеклетки и рождаются новые? Ведь это тебя не огорчает?

— Нет, бабушка.

— Ну вот, подумай, мальчик. Только дурак станет хранитьобрезки ногтей. Ты когда-нибудь видал, чтобы змея старалась сохранить своюстарую кожу? А ведь в этой кровати сейчас только и осталось, что обрезки ногтейда старая, облезлая кожа. Стоит один лишь разок вздохнуть поглубже — и ярассыплюсь в прах. Главное — не та я, что тут лежит, а та, что сидит на краюкровати и смотрит на меня, и та, что сейчас внизу готовит ужин, и та, чтовозится в гараже с машиной или читает книгу в библиотеке. Все это — частицыменя, они-то и есть самые главные. И я сегодня вовсе не умираю. Никто никогдане умирает, если у него есть дети и внуки. Я еще очень долго буду жить. И черезтысячу лет будут жить на свете мои потомки — полный город! И они будут грызтькислые яблоки в тени эвкалиптов. Вот мой ответ всем, кто задает мудреныевопросы. А теперь быстро пришли сюда всех остальных!

И наконец вся семья собралась в спальне — стоят, точно навокзале провожают кого-то в дальний путь.

— Ну вот, — говорит прабабушка, — вот и все.Скажу честно: мне приятно видеть всех вас вокруг. На будущей неделепринимайтесь за работы в саду, и за уборку в чуланах, и пора закупить детямодежду на зиму. И раз уж здесь не будет той частицы меня, которую для удобстваназывают прабабушкой, разные другие частицы, которые называются дядя Берт, иЛео, и Том, и Дуглас, и все остальные, должны меня заменить, и всякий пустьделает что сможет.

— Хорошо, бабушка.

— И, пожалуйста, не устраивайте здесь завтра никакогошума и толчеи. Не желаю, чтобы про меня говорили всякие лестные слова: я самавсе их с гордостью сказала в свое время. Я на своем веку отведала каждого блюдаи станцевала каждый танец — только один пирог еще надо попробовать, только однумелодию остается спеть. Но я не боюсь. По правде говоря, мне даже интересно. Яничего не собираюсь упустить, надо вкусить и от смерти. И, пожалуйста, неволнуйтесь за меня. А теперь уходите все и дайте мне уснуть…

Где-то тихонько закрылась дверь.

— Вот так-то лучше…

Она уютно свернулась в теплом сугробе полотна и шерсти,простынь и одеял, и лоскутное покрывало горело всеми цветами радуги, точноцирковые флажки в старину. Так она лежала, маленькая, затихшая, и ждала — чегоже? — совсем как восемьдесят с лишком лет назад, когда, просыпаясь поутрам, она нежилась в постели, расправляя еще не окрепшие косточки.

«Когда-то очень давно, — думала она, — мне снилсясон, и он был такой хороший, и вдруг меня разбудили — это было в тот день,когда я родилась. А теперь? Постой-ка, дай сообразить… — Она унеслась мыслями впрошлое. — Да, так о чем, бишь, я?.. — думала она. — Девяностолет… Как теперь подхватить ту ниточку и воскресить тот давний сон? — Онавысунула из-под одеяла высохшую руку. — А, вот… Да, вот оно». Онаулыбнулась. Повернула голову на подушке, погружаясь глубже в теплый, пушистыйснег. Вот так-то лучше. Да, теперь он снова возникал в ее памяти, спокойно ибезмятежно, как тихое море, что плещет о бесконечный, вечнозеленый берег. И вотдавний сон теплой волной коснулся ее, и поднял из снежного сугроба, и бережнопонес над забытой уже кроватью.

Внизу они чистят серебро, думала она, прибирают в погребе иподметают комнаты и коридоры. Слышно, как по всему дому идет неугомонная жизнь.

— Все хорошо, — прошептала прабабушка, и сонподхватил ее. — Как и все в жизни, это правильно, все так и должно быть.

И волны повлекли ее в открытое море.

— Привидение! — закричал Том.

— Нет, — ответил голос. — Это я.

В темную спальню, наполненную ароматом яблок, ворвалсяпризрачный свет. Баночка размером в четверть литра, точно повисшая в воздухе,переливалась множеством мерцающих огоньков. В этом мертвенно-бледном сиянииторжественно светились глаза Дугласа. Он так загорел, что его лицо и рукисовсем растворились в темноте, а ночная сорочка казалась бесплотным видением.

— Ух ты! — выдохнул Том. — Двадцать, тридцатьсветлячков!

— Ш-ш, не ори!