Лёка. Искупление - Эдуард Верин

– Даню, – ответила она. – Он должен ко мне прибежать.

– Какого Даню? – не поняла Снежана. – А-а, твоего сына?.. Но он же… – Она замялась. – Ладно, проехали. А куда он должен прибежать?

– Ко мне.

– Когда?!

– Когда-нибудь, – ответила Лёка. – Может быть, нескоро. Но обязательно должен! И я жду. Я долго ждать умею.

– О, в этом я не сомневаюсь, – сказала Снежана тихо.

На этот раз ей и в голову не пришло сказать что-то язвительное или как-то пошутить.

Она спросила осторожно:

– И что, ты все это время ждешь? Ждешь – и все?

Лёка неопределенно пожала плечами. Она молчала. В свете электрической лампочки было видно, как много у нее седых волос.

Снежане начало казаться, что Лёка не ответит, просто повернется и уйдет, как это часто бывало в последнее время.

Но Лёка ответила.

– В основном да, просто жду, – сказала она. – Но иногда я молюсь.

– Ну, еще бы тебе не молиться! – воскликнула Снежана. – Ввязалась в такую хрень, держишь тут меня…

– Нет, – перебила ее Лёка. – Не об этом. Я прошу Бога принять его в рай. Я даже не успела его покрестить, он ведь совсем маленьким умер. А я не знаю, принимает Бог некрещеных деток в рай или нет.

Острая жалость к изнуренной, исстрадавшейся Лёке кольнула Снежане сердце. У нее задрожали губы, и она едва сдержалась, чтобы не заплакать.

– Так сходи в церковь и спроси, – тихо и очень серьезно сказала она. – Там батюшка есть, он тебе скажет. Отец Георгий, он нас с Преображенским венчал. Он хороший, правда! Я ради такого дела даже обещаю сидеть тут тихо, как мышка. Ну, как будто ты меня не украла, а в гости пригласила. Нет, честно! Я ж не сволочь, я понимаю, каково тебе. Мы подруги… Ну, во всяком случае, были когда-то. В общем, ты иди, ничего не бойся. Я буду хорошо себя вести! Кристинкой клянусь!

Снежана не врала. Если бы Лёка сейчас отправилась в храм, Снежана на самом деле вела бы себя тихо до самого ее возвращения.

Но Лёка отрицательно покачала головой.

– Не пойду, – сказала она. – А вдруг он скажет, что некрещеные детки в рай не попадают? Тогда получится, что я его убила дважды. И просто убила, и своими руками в ад отправила! Как мне тогда жить?! Уж лучше я так буду – молиться и не знать.

И она вышла из комнаты. Теперь она всегда ходила полусогнутой – так меньше болели почки.

Снежана посмотрела ей вслед.

– Совсем плохая стала, – сказала она, глядя на свой живот. – Точно когда-нибудь просто забудет, что мы с тобой здесь сидим, и перестанет к нам приходить. Мы с тобой с голоду сдохнем, а она будет за стенкой сидеть, на лужок свой смотреть!

3

То был первый случай, когда Снежана попыталась поговорить с живущим в ней ребенком.

С тех пор Лёка больше не забывала ставить миску с кашей на столик. Она вообще не забывала приносить Снежане еду и воду (которую брала в колодце только вечером и только в половине десятого!), но чаще всего делала это, не произнося ни одного слова. Если раньше она хоть изредка смотрела своей пленнице в глаза, то теперь ее взгляд был устремлен исключительно вдаль.

Снежана тяготилась одиночеством – она не привыкла к нему. Из-за раздражительности у нее было немного друзей, но вообще-то, сколько она себя помнила, ей было просто необходимо с кем-то разговаривать – чем-то делиться, что-то обсудить, над кем-то смеяться. С ней всегда кто-то был рядом – или родители, или Константин, или Кристина.

Сейчас же она оказалась в вынужденном одиночестве, а ей так хотелось хоть изредка с кем-то поболтать! Поскольку разговорить Лёку в последние дни стало совсем трудно, Снежана принялась общаться с существом, которое непрошеным поселилось у нее в животе, а теперь росло и крепло. Жило.

– Ну вот, у нас опять сегодня каша! – говорила она, поглядывая на свой живот. – Ты вот кроме этой дрянной каши ничего не знаешь, а я, между прочим, оливье люблю! И селедку под шубой. У нас дома, если хочешь знать, полный погреб со всякими вкусностями. Преображенский, папашка твой, каждый день икру красную с грибочками жрет, а я тут этой кашей давлюсь. Из-за тебя, между прочим!

Ребенок, естественно, не мог ответить словами. Но он барахтался и шевелился в теле матери. При небольшом воображении эти барахтанья и шевеления можно было принять за ответ. Снежана решила для себя – если барахтается, значит, слышит!

– Ой, если б ты знал, как мне хочется выйти на улицу! – говорила малышу Снежана. – Надо нашей пришибленной сказать, чтобы мне прогулку организовала. А что – прогулки даже преступникам в тюрьме положены! Как думаешь, согласится?

Как раз в это время ребенок дернулся в теле матери особенно сильно.

– Вот и я думаю, что нет! – продолжала Снежана. – Жаль. Нет, честно говоря, здесь не так уж плохо. Хорошо, что труба есть вдоль дивана – могу делать пару шагов туда-сюда. Знаешь, бывает ведь намного хуже! Я когда-то по телеку смотрела передачу про какого-то средневекового мужика. Он занимал какую-то должность, шишкой был, короче. Как твой папаша или, скорее, как твой дедушка. Так вот – этот мужик изобрел тюремную камеру, где невозможно было выпрямиться. Прикинь – ни стоя, ни лежа, никак! А потом попал в немилость и просидел в такой камере одиннадцать лет! Вот ведь лажа, да?!

Снежана саркастически засмеялась и продолжила:

– Нет, мне здесь получше, конечно. Но, блин, как хочется на природу! Никогда не понимала эту любовь к травке, березкам и всякому такому. Я, короче, даже сад свой больше ради понтов завела, а не потому, что всякую зелень люблю. Ну, сам посуди – у нас большой богатый дом, к такому дому положен сад, ну а если сад, то почему не японский? Но на самом деле мне было все равно. А теперь так и обняла бы первое попавшееся дерево! Даже эти рододендроны зачахшие. И солнце – как хочется увидеть солнце! Вот в Египте солнце, скажу я тебе… Кстати, мне же вредно сидеть так долго без свежего воздуха и солнечного света! Может, ты от этого инвалидом родишься. И ведь этой садистке, защитнице твоей, не докажешь! Вот ведь засада – когда все закончится, она окажется в тюрьме или, вернее всего, в психушке. Будет там харчи казенные жрать. После этой каши они ей, наверное, деликатесами покажутся. Какая гадость – в жизни больше к каше не прикоснусь! Так вот – Лёка будет на дурке бока пролеживать, а я всю жизнь с инвалидом возиться. Ну где справедливость, а? Как ты думаешь, если я соглашусь, чтобы она завязала мне платком рот, – ну, чтобы я кричать не могла, – она выведет меня на прогулку? Ну хотя бы минут на пять? Или нет?

К сожалению, ребенок не мог шевелиться в животе матери долго – ему требовался покой. Снежана даже начинала скучать, когда он не барахтался, – говорить что-то спящему казалось ей неправильным.

– Эй, алё, да проснись ты! – Она как могла тормошила собственный живот. – Мамка поговорить хочет, а ты спишь!