Неспящая - Наталия Шитова

Мы сели в штабной автомобиль, в котором раньше передвигался Карпенко. Марецкий оценивающе оглядел меня краем глаза, недовольно поморщился, но обещание своё решил сдержать.

— Только голые факты, Лада. У тебя как раз был четвёртый день кокона. На следующий день у Серова была назначена итоговая дисциплинарная комиссия. Я на ней должен был присутствовать впервые в статусе начальника. Ничего Максу особенного не грозило, к оперативной работе его допустили бы. Возможно с некоторыми дополнительными предосторожностями… Вечером накануне он попросил Баринова остаться с тобой, сказал, что ему надо переночевать у отца. Позже мы выяснили, что он действительно был у отца в тот вечер, но совсем недолго. Затем он отправился на квартиру к Никите Корышеву. Рано утром его обнаружили на асфальте под домом, он разбился насмерть. Как написано в заключении, упал с одного из верхних этажей или с крыши. Верхние этажи мы не рассматриваем, понятно, что упал он с террасы Корышева. И вся квартира там была вверх дном. Не обыск, а натуральный погром с поломанной мебелью. Перед смертью Серов, похоже, долго и отчаянно дрался: одежда была порвана, на теле синяки, ссадины и даже глубокие царапины от ногтей…

— Его сбросили?

— Официально это подтвердить нечем, но я лично считаю, что да. Я с трудом себе представляю Серова прыгающим с крыши по доброй воле, — мрачно процедил Алексей. — Как вариант, мог упасть сам в пылу драки, что опять же не снимает вины в произошедшем с его неустановленного пока противника.

— И никто ничего не видел?

— Нет. Соседи снизу слышали шум и грохот, но там перекрытия ого-го, звукоизоляция отличная, поэтому никто не смог сказать, что именно там происходило, или сколько там было человек. Самого Корышева допросить не удалось. С той ночи его никто не видел, он объявлен в розыск…

— У родственников искали? — уточнила я, хотя была уверена, что Марецкий так же, как и его предшественник, не будет проявлять рвение в отношении влиятельного семейства.

— У чьих родственников? Корышева? — покосился на меня Марецкий. — Конечно, искали. Родители сказали, старший сын для них умер много лет назад, а брат видел его в последний раз в начале июня и понятия не имеет, где он. Так или иначе, Никита Корышев — наш единственный подозреваемый. Но пока мы его не найдём, окончательные выводы я делать не буду.

Мне же на ум приходил только один вывод: Макс встретился не просто с Корышевым, а с кикиморой, принявшей подселенца, и сражение закончилось не в пользу хорошего парня.

— Слышь, Ладка, — сказал вдруг Марецкий одновременно сурово и жалобно. — Ты уж не реви, пожалуйста. Я знаю, тебе обязательно надо выплакаться. Но давай не здесь, не умею я с плачущими женщинами справляться…

— Я не реву! — огрызнулась я, наскоро мазнув ладонью по глазам.

— Ну, тогда поехали, я тебя домой отвезу.

— Нет, мне не надо домой! Мне ещё надо кое с кем поговорить, так что спасибо, я сама. Со мной всё в порядке, Лёш. Я же всё-таки знаю, как должно быть, и я себя чувствую так, как и должно быть, когда всё в порядке.

— Дело не только в этом, — задумчиво проговорил Марецкий. — На тебе висит побег Сошниковой, и мне совсем не хочется, чтобы вы с Малером за моей спиной продолжали всё это. Куда ты сейчас собралась? Я должен это знать. Я тебя подвезу, пока у меня есть немного времени.

— Ты теперь большой начальник, а хочешь всё так же меня пасти?

— Мне надо каким-либо способом закрыть три вакансии старших специалистов дружины и перераспределить под их ответственность всех кикимор покойных Лабазникова и Серова, да и моих собственных. А пока людей у меня катастрофически не хватает, я буду сам вести своих поднадзорных.

— Мне всё равно, Лёша. Поехали тогда на Яхтенную.

Кухня была небольшой, захламлённой какой-то ерундой и откровенно неприглядной. Спасал только вид из окна. С последнего двенадцатого этажа был прекрасно виден залив и подъёмные краны морского порта. Я посмотрела несколько секунд в окно и снова повернулась к собеседнику.

— Я прошу прощения за беспорядок, — проговорил отец Максима. — Здесь давно пора прибраться, но у меня нет на это сил.

— Не извиняйтесь, это всё совершенно неважно.

Он вздохнул, покачал головой. Выглядел он ужасно: почерневший, осунувшийся. И если он ничего не держал в руках, они начинали мелко трястись. Ему ещё нет шестидесяти, но на вид он уже совсем дряхлый старик.

— Он очень любил тебя, девочка, — сказал он вдруг. — Только о тебе и говорил бы, если бы я слушал. Но я не слушал…

— Это тоже теперь неважно.

— Теперь ничего не важно, — подтвердил он, обречённо кивая. — Я никогда не думал, что переживу своих детей. Я берёг запас тарков и учил старшего сына, что ему предстоит сделать, чтобы похоронить меня на земле моих предков. Я не мог себе даже представить, что это мне придётся возвращать на родину и жену, и обоих моих мальчиков…

— Вы не знаете, куда и зачем Макс собирался пойти в ту ночь?

— Он не сказал. Мы с ним плохо, очень плохо расстались, — скорбно сказал старик и замолчал.

— Почему? Что случилось?

— Макесара… — старик вскинул на меня тревожные выцветшие глаза. — Тебя ведь не смущает, что я так называю его? Ты ведь была в пограничье? Ты всё знаешь, так он сказал?

— Не всё, но знаю, — кивнула я.

— Макесара разозлился на меня за то, что я скрыл от него… как бы сказать тебе… я скрыл механизм кое-каких базовых явлений, корни которых лежат в пограничье. Я сделал это сознательно, только для блага и безопасности сыновей. Младший погиб слишком юным, он боролся со следствием и не пытался найти причину. А Макесара всегда хотел найти эту причину, только не сразу сообразил, где её искать. А потом кое до чего додумался сам и пришёл ко мне за подтверждением своей догадки. Разумеется, в такой ситуации изворачиваться было бы глупо, и я рассказал всё. Сын расстроился… Да что там: в ярость пришёл. И ушёл, не сказав, куда. На следующий день мне сообщили, что ночью он погиб.

Старик замолчал, заметил, как трясутся его руки, сцепил пальцы в замок.

— Что это за теория? О чём он догадался?

— Для твоего блага и безопасности, девочка, ты тоже ничего от меня не узнаешь, — тихо, но непреклонно заявил старик. — Макесара догадался, и это стоило ему жизни.

— То есть, вы считаете, что ему стоила жизни догадка?! — воскликнула я. — А не то, что вы скрыли от него какую-то очень важную правду?

Теперь у него и подбородок затрясся.

— Простите меня, пожалуйста, — пролепетала я. — Я не хотела!

— Может быть, — еле выговорил он. — Может быть, ты и права, а я ошибался всю жизнь. Но мои сыновья оба были скорее детьми этого мира, чем своего родного. Полное знание могло перевернуть не только их жизни здесь, но и многое вокруг. А материальный мир к подобным потрясениям не готов. И никогда не будет готов… Но как всякий учёный, приняв одну сторону и держась её во всём, я всегда допускаю, что могу и ошибаться, и однажды что-то способно будет меня переубедить. Поэтому, возможно, ты и права, и именно на моей совести гибель моих детей и многих других невинных.