Тридцать седьмое полнолуние - Инна Живетьева

– Дословно, что сказал Алейстернов.

– Камера хранения на Северном вокзале. Номер… – Денис поморщился, сглатывая скопившуюся во рту кровь. – День рождения Зареченского, месяц и число. А код ему Алейстернов раньше на папке написал.

– Какой папке?

– Не знаю. Он сказал: код на папке, взять вторую букву и четыре последние цифры.

Тишина. Денис осторожно повернул голову.

– Алейстернов передавал что-нибудь еще?

Зуб слева качался, Денис тронул его языком.

– Нет.

– Ты уверен?

Дубинка обрушилась раньше, чем успел ответить. Удары – один за другим. От боли какое-то время не слышал, потом разобрал:

– Что еще говорил Алейстернов?

– Ничего! Это правда!

Из-под сомкнутых век текли слезы. Щипало разбитые губы.

– А что сказал Зареченский?

– Что свалял дурака. Не нужно было никуда ездить.

– Хорошо. Заканчивайте.

Подошел еще один. Дернули веревки, развязывая узлы. Денис привстал, но его тычком свалили на пол. Били ногами, умело, сосредоточенно. От боли не получалось даже кричать, из горла рвался полухрип-полумычание.

– Руки не забудьте, – приплыл издалека голос.

Стиснули правую в запястье и хлестнули об камень, разбивая костяшки.

– Хватит.

Дениса приподняли за плечи. Он моргал, перед глазами плыли алые пятна, сплетаясь раскаленными протуберанцами.

– Ярову ничего не рассказывать, – донеслось глухо. В голове гудело и бухало. – Вообще не стоит с ним общаться.

– А если он со мной захочет? – прокашлял Денис. Дышать получалось с трудом.

– Не беспокойся. У него не будет такой возможности.

В лицо ткнулось горлышко бутылки. Обожгло губы. Денис забился, пытаясь отвернуться. Придавили руки коленями, вздернули голову.

– Хавай, не переводи продукт.

Пальцы нажали на щеки, заставляя открыть рот.

– Пей, приютская крыса, когда еще на халяву нажрешься.

Денис захлебывался, но в него продолжали вливать водку.

– Готово.

Отпустили. Кулем повалился на пол и закашлялся, выхаркивая водку вперемешку с кровью.

– Эй, он так все вернет!

– Ничего, ему хватит.

Потом снова везли в машине. Дениса начало тошнить, и его пинком перевернули на бок, чтобы не захлебнулся. Кто-то ругался.

Прохладный воздух привел в чувство. Пахло мокрой землей, спиртом и блевотиной. Денис разлепил глаза. Было темно. Кожу на лице стягивало от засохшей крови. В нескольких сантиметрах от щеки поднимался гладко обтесанный камень.

А потом начала орать Капа.

…Денис провел языком по губам, шершавым от ссадин. Очень хотелось пить.

Дверь открылась. Хмурый дядя Лещ уселся на соседнюю, пустую, кровать и буркнул вопросительно:

– Ну?

Панцирная сетка под ним противно скрипела, и Денис поморщился. Звуки отдавались в голове многократно – точно горошины перекатывались в пустой кастрюле.

– Рассказывай.

Денис молчал.

– Ты понимаешь, дубина, что достукался? Запрос на тебя отправили. С «квоты» снимать. В гимназии даже экзамены сдать не дадут, получишь аттестат в «шестнадцатой».

– Прям! Пока комиссию соберут…

Дядя Лещ потер небритую после дежурства щеку.

– Я тоже так думал. Сам знаешь, сколько у нас документы по инстанциям ходят. Но уже звонили. Оттуда.

Денис попытался сесть, но закашлялся и повалился на подушку.

– Когда? Звонили.

– В том-то и дело, что еще утром. Я подробностей не знаю, директор за закрытой дверью говорил. Нинель сколько могла, столько подслушала. Настоятельно рекомендуют, чтобы Глеймиров не появлялся в Невейской гимназии с сегодняшнего числа. Вот так.

Денис кусал губы. Из ссадины проступила сукровица, потом начала сочиться кровь.

– Ты подрался с кем-то из одноклассников, – утвердительно сказал дядя Лещ.

– Что я, кретин, с «детками» связываться?

– Не знаю. Почему тогда в Совете по образованию всполошились?

– У них и спрашивайте. А на меня придурки в сквере напали. Деньги трясли.

– А перед этим ты с ними посидел за компанию.

– Не пил я!

– Денис, от тебя разило как…

– Они бутылку нечаянно расколошматили. И меня мордой в лужу. Типа я виноват.

Дядя Лещ снова поскреб щеку.

– Хорошая версия. Но ты был пьян.

У Дениса задергались губы, и он отвернулся. Вот суки!

Войдя, Ник услышал бормотание телевизора. Дед позвал из библиотеки:

– Микаэль, ты? Поди сюда.

Голос у него звучал напряженно, и сердце екнуло: вдруг Георг понял, что вскрывали кабинет?

В библиотеке было сумрачно, и отсветы телевизора плясали на лице деда, делая его суше и строже.

– Сядь, посмотрим, интересный сюжет. Правда, уже заканчивается.

Ник опустился на облучок кресла.

На экране женщина в черном платке комкала воротничок платья.

– …в ноги падала, все без толку. У меня ж никого больше, папку нашего четыре года назад схоронили. А он сквозь меня посмотрел и пошел.

– Вы знаете, какое проклятие было у вашего сына? – спросил за кадром журналист, и женщина недоуменно вскинула плечи.

– Да откуда ж? Знаю, что в эту… резерву…

– Резервацию.

– Ну да, туда должны были отправить. А уж за что, кто мне скажет?

– Вы пытались после этого встретиться с л-реем?

– Конечно. Пусть бы он матери в глаза посмотрел.

– Получилось?

– Куда там! Я в Нагибин приехала, говорили, он там. Возле крыльца дождалась. Вышел старик, следом этот. Я подошла, а он меня рукой отводит и в машину. Даже слова сказать не дал. Кричу: «Подождите!» Только пыль из-под колес. Я уж снова за ним хотела, да отсоветовали. Псы недалеко, не ровен час, что подумают.

Экран заняла фотография парня. Уголок ее перечеркивала траурная лента.

– Валевский Ян был найден повесившимся за несколько часов до отправки в резервацию. Рядом с телом лежала записка: «Так жить я не хочу». Нам удалось догнать л-рея и взять у него интервью.

Фотография сменилась картинкой, очень яркой после черно-белого фото. Голубое небо, проселочная дорога, по обе стороны зеленая трава, не успевшая выгореть на солнце. Березовый лесок, прозрачный и звонкий. У обочины запыленная машина. Рядом с ней Матвей Дёмин. Он положил руки на пояс джинсов и скучающе смотрел в объектив.