Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга третья - Рахман Бадалов

Красивые люди часто разочаровывают. Для многих из них и весь мир, и каждый человек – это зеркало, в котором они постоянно видят только собственное отражение. Нахожу в этом что-то пугающее, даже отталкивающее. Вся красота сворачивается в род замкнутого пространства, другую ипостась пустоты.

Красота Либерты была иной. Она была открыта миру, излучалась в мир. Она была лишена даже тени самолюбования. Именно поэтому в любом людном месте, где она появлялась, она становилась невольным центром притяжения (любопытство, симпатия, восхищения).

Однажды я пересказал ей японскую поговорку, которая загадочна для меня и поныне: «Женщина никогда не может полюбить пустого мужчину, потому что в сердце его нет ни одной трещины, через которую она могла бы проникнуть в него и заполнить его любовью». Она понимающе улыбалась, словно знала это всегда. Несовершенство мира не пугало её. Она заполняла этот мир любовью, и первым угадывали это дети. Мои повзрослевшие дети до сих пор помнят одно – единственное лето 1992 г. В Шеки, где тетя Либерта была душой, заводилой детского общества.

В моём окружении никто не называл ее Либерта ханум, но она была настоящая ханум. Она была ханум, и потому, что была бакинка и несла духовную историю этого города. Оттесненные на край социальной жизни, бакинцы сохраняли какую-то особую стать, ощущение избранности. И какой-нибудь лоту из Крепости, и простой инженер, и прозябающий в бедности потомок бакинских миллионеров – все они одинаково несли в себе это чувство. Первопроходцев, основных владельцев этого пестреющего по населению города.

Да, подчас это переходило в ворчание, мешало в повседневной жизни, лишало социальной гибкости, но это были гордые люди. Это был их город, они были его хранителями. И независимо от происхождения, они несли в себе этот образ города. Либерта была удивительно гордый человек. Она держалась до последнего, чтобы окружающие не видели, как она слабеет физически.

И в то же самое время она была «шестидесятницей» по духу. Абсолютно нетерпимой к фальши, к лицемерию, к приспособленчеству. Полагаю, что ей и самой хотелось спокойной размеренной жизни, уверенности в будущем, но для неё всегда стоял вопрос цены этого. Она никогда не прощала тех, кто предал эти идеалы. Она не клеймила, не выносила вердиктов, Она лишь удивлялась, негодовала, иронизировала. И, наверное, и это тоже, как и высокий вкус, шло от внутреннего аристократизма.

Постмодернистская культура, в которой мы живём, сумбурна и весьма очеловечена, но гармония в ней редкость. Гармония – это пауза, это минута, когда вещи на короткое время обретают себя, чтобы снова раствориться во времени. Гармония не может быть, когда все и вся перебивают друг друга. Охваченная тысячью забот, Либерта была удивительно гармоничным человеком.

Она была настоящей ханум ещё и потому, что обладала тактом настоящей аристократки. Она, безусловно, вела этот дом, эту семью. И в то же самое время легко и непринужденно могла уйти в тень, стать совсем незаметной. У неё был абсолютный слух на эту меру присутствия. Каждый приход в этот дом (а я дружил и дружу с Рахманом Бадаловым, супругом Либерты и нашим известным культурологом) был неподдельной радостью, и источником её, конечно, была Либерта. Мы с Рахманом погружались в наши умозрительные беседы, Либерта исчезала на кухне. Время от времени она приносила нам невероятно вкусный терпкий чай, столь же вкусные варенья или приготовленные к случаю «чуды» и снова исчезала, чтобы не мешать беседе мужчин. Недавно причитал книгу известного русского литератора Гачева «Национальные стихии». Там есть целая главка, про то, как он гостил в доме Бадаловых, вкусно написанная беседа его с Ниязи Мехти о тонкостях национального характера азербайджанцев. Либерты там нет, но я живо представляю, как она бесшумно снует между плиткой и гостями, останавливается на миг, чтобы прислушаться к заинтересовавшей её мысли и, не обронив ни единой реплики, также неслышно удаляется.

Для меня она была изумительный собеседник – постараюсь объяснить почему. Мне нравятся редкие, плотные и насыщенные беседы с друзьями о вечном – о национальном духе, о предназначении человека, о смене парадигм в мироустройстве. Но признаюсь, что на самой высокой ноте таких бесед, когда градус беседы накаляется, а эмоции становятся почти горячечным, меня всегда охватывает род паники. Умозрение – тот же наркотик и, захватив, уже не отпускает, удаляет от мира. И если в такие минуты в беседу включалась Либерта, всё снова становилось замечательно. Она говорила о каком-то свежем художественном ощущении, мы начинали вспоминать близких знакомых, и она одной репликой давала их достаточно ироничные и точные портреты, не боясь показаться субъективной.

И как я это не догадался сам! Мир снова наполнялся реальностью, живой пульсацией материи. Умозрение отступало, исчезало под этим натиском жизни. Либерта побеждала, её утонченная простота возвращала в мир, который клокотал и шумел под их балконом, где раскинули свои ряды торговцы. Эта квартира на Монтина, знакомая многим бакинским интеллигентам, теперь уже тоже растворилась во времени, не устояв под натиском перемен. Дом исчез вместе с ней…

Я думаю о мотиве, который движет мною, когда я пишу эти строки. Просто дань памяти хорошего красивого человека? Конечно, нет. Баку становиться неузнаваемым. Это наблюдаешь внешне, но ещё острее воспринимаешь уже на человеческом уровне. Словно была гигантская человеческая фреска (как фрески Рибейры), и теперь выпадают из неё целые блоки. Для меня Либерта была огромной частью этой фрески уходящего Баку.

Вдруг вспоминаю, что никогда не был на её лекциях в инженерно-строительном институте, где она преподавала многие годы. Но уверен, что это были прекрасные лекции. И не только потому, что она очень любила архитектуру и могла часами увлеченно говорить на архитектурные темы, была очень эрудированна. И даже не потому, что она была ответственный человек, не представляющий, как можно появляться перед студентами неподготовленным. Просто я уверен, зная её долгие годы, что она учила студентов ещё и чему-то другому – человеческому измерению в архитектуре, достоинству, любви к прекрасному.

Человек соткан из противоречий. Именно потому что я не умею рисовать и никогда ничего не строил, я очень люблю архитектуру и могу часами крутиться вокруг какого-нибудь архитектурного шедевра, в сотый раз в жизни по-детски поражаясь, что это построено людьми. Архитекторы для меня почти небожители и мне всегда неловко общаться с ними на архитектурные темы. Для меня, провинциала, поздно попавшего в Баку и так и не приспособившегося к этой культурной среде, Либерта была её существенной частью, по которой можно было сверять свои художественные ощущения, особенно