Отчет Брэдбери - Стивен Полански

На Алане была темно-зеленая рубашка-поло с длинными рукавами, расстегнутая на шее, широкие голубые джинсы, белые носки и белые кроссовки. Все совершенно новое. На голове — бейсболка. Помню, как я опечалился, глядя на эту кепку: ведь он никогда не играл в бейсбол и даже не видел ни одной игры. Позже в тот день, перед тем, как клон лег спать, Анна заставила его снять кепку. Она сказала ему, что собирается делать, взялась за козырек и очень аккуратно сняла бейсболку с его головы, словно макушка клона состояла из суфле, и она боялась его повредить. Он не сделал попытки к сопротивлению. Он удивился, когда бейсболка оказалась в руках Анны, словно не знал, что у него на голове. Я заметил, что он расчесывает волосы на пробор справа. Я всегда делал пробор слева. (У меня до сих пор сохранились почти все волосы, правда, они истончились и в последнее время почти полностью поседели.) Я удивился, почему волосы Алана лежат естественно, хотя и в противоположном направлении. Еще я удивился тому, что, оказывается, все эти годы делал пробор с неправильной стороны, причесываясь против роста волос. Было очевидно, что у Алана волосы лежат гораздо лучше, и я решил — возможно, глупо? — когда все придет в норму, попробовать причесываться, как он.

У меня было много времени, чтобы представлять себе эту встречу и моего клона. Я прочитал дневник Анны и слушал ее рассказы. Я должен был знать, чего ожидать, но удивился, обнаружив, что на первый взгляд Алан совершенно неотличим от оригинала (по-другому я не могу выразиться), и ничто не выдавало в нем копию. Он выглядел гораздо лучше, чем я в его возрасте. Это бросалось в глаза. Как заметила Анна, он был шире меня в плечах и гораздо крепче. Его лицо казалось более четко вырезанным, кожа на лице — чистая и нежная. Глаза у него мои, подумал я, и губы.

Разглядывая его, я был поражен, до головокружения изумлен — у меня даже колени затряслись — и глубоко опечален тем, насколько он молод. Он выглядел новым, как будто его только что сделали. Он был, можно сказать, ослепителен. Позже, когда он стал относиться ко мне миролюбивее, Анна заставила нас встать друг к другу спинами, и он оказался на дюйм выше.

Мне захотелось увидеть его без одежды. Мой живот никогда не был плоским. Руки, ноги и плечи были достаточно сильны, но мускулистостью я не отличался. Я говорил себе, что не создан для этого. Я хотел увидеть его живот. Хотел увидеть его грудь, плечи, предплечья. Мне хотелось его потрогать. Почувствовать его кожу. Ощутить его мускулы. Признаюсь, мне ужасно хотелось увидеть его член. Анна писала, что он не обрезан. Мне хотелось посмотреть, как он выглядит, насколько он большой. На моем теле всегда было мало волос. Мне было интересно, сколько волос у него на груди, спине, ногах. Я хотел видеть пальцы его ног. У меня очень некрасивые пальцы ног.

В первые моменты я стеснялся самого себя перед ним и продолжал смущаться. Клон заставлял меня чувствовать себя некрасивым и старым, старомодным, не сумевшим реализовать себя. Я представлял себе, что он думает обо мне, не знаю уж, на каком языке: «Вот что из тебя получилось. Несмотря на все преимущества, данные при рождении». Честно говоря, смешно себя так чувствовать, но иначе было невозможно. Еще более тяжким для меня стало следующее: в его присутствии (я ничего не мог с этим поделать) оживали все потери, понесенные мной с его возраста. Все, что потеряно впустую. Все, что я растратил. Постоянная непреходящая боль. Ни потери, ни растраты не стали привычными. Боль была вполне обоснованной и, как напоминал мне Алан, часто заставляла меня падать духом. Глядя на него, мне порой хотелось обнять его и заплакать, но не о нем.

В то же самое время я знал, что на самом деле никогда не был похож на Алана. Ни в двадцать один год, ни в любое другое время, за исключением, может быть, момента рождения. У него не было родителей, которые его воспитывали. Я смотрел на него и начинал думать (если не сразу, то позже) о том, кем бы я стал, насколько хуже я стал бы, будь я сиротой или живи у других родителей. Мой отец, пока он был со мной, и мать, остававшаяся со мной гораздо дольше, были ко мне внимательны и заботливы. Когда я смотрел на Алана, я был благодарен им обоим. В прошлом году я стал стариком. У меня бессонница. Барахлит сердце. Я собираюсь покинуть этот мир, но я вечно благодарен ему, несмотря на все его неизбежные мучения, ужасы, уродства. Миру, в котором Алан никогда не жил.

Я должен сказать: хотя я приехал с совершенно другими мыслями, он мне сразу же не понравился. Не потому, что так явно невзлюбил меня. Не потому, что был невежествен, плохо воспитан и груб, хотя все это в нем было. Не потому, что я чувствовал себя униженным, представленным в ложном свете его поведением или ощущал личную ответственность за это. Вы можете подумать, что мне просто не понравился тот, кем я был в двадцать один год. Не знаю, чем объясняется мое отвращение. Может быть, действовал своего рода инстинкт защиты своей территории в этой игре. Думаю, инстинктивно я рассматривал Алана как более молодого, более сильного, более красивого двойника, неправильное существо в моем теле, ошибочно созданное, чтобы быть моим соперником — конкурентоспособным, жадным, занимающим чужое место. Если он существует, как могу существовать я? Так, наверное, я думал.

В его возрасте я встретил Сару. Не могу представить его рядом с ней.

В тот первый миг я не чувствовал ни вины, ни позора. Не чувствовал себя соучастником того, что Алан существует. Не испытывал гордости или утешения от того, что дал ему жизнь. (Да и что, ради Христа, я сделал? У меня взяли пробирку крови, и двадцать один год я даже не вспоминал об этом.) Я ни разу не ощутил, что воплотился в нем, как порой думает отец, глядя на сына. В тот первый день в моей реакции не было ничего отеческого; я не чувствовал к клону ничего, что мог бы почувствовать к собственному сыну. Он был клоном, этот факт исключал любые другие факты и делал неуместным любое знание или мудрость, которые я, возможно, приобрел в течение всей жизни. Время от времени, уже через несколько месяцев (когда я полюбил Алана и стал заботиться о нем), когда он расслаблялся, общаясь со мной, я ловил себя на мысли: если бы мой сын остался жив, он был бы похож на него. (Если бы мой сын остался жив, он был бы гораздо старше Алана, в котором к тому же не было ничего от Сары.)

Материнский инстинкт Анны был безграничен. С первой и до последней минуты, проведенной рядом с Аланом, Анна была нежна с ним. Она была терпеливой, заботливой, сострадательной и любящей, насколько вообще возможно в этой ситуации. Наблюдая за тем, как она ведет себя с клоном, как она учит его и направляет, как успокаивает его, когда он впадает в буйство, я не раз спрашивал себя: испытывала ли она ко мне, когда мы вместе жили в Айове, материнские чувства. Я спросил ее об этом. Анна засмеялась.

— Нисколько, — ответила она. — Хотя тебе, думаю, не помешала бы материнская забота. И потом, как ты можешь об этом спрашивать? Я была влюблена, ты был глух и слеп. Как ты мог этого не понимать? Я хотела спать с тобой. Хотела, чтобы ты предложил мне лечь с тобой в постель. Как ты мог этого не понимать?

Она сказала мне, что ее материнские чувства к Алану были слегка притуплены постоянным ощущением, что у нее есть свои дети, что ей есть о ком заботиться и волноваться, что у нее есть внуки.