Время свинга - Зэди Смит

Готам казалось каким-то неправильным целоваться, поэтому мы нежно покусывали друг друга в шеи, как маленькие вампиры. После он сел и произнес гораздо манернее, чем я ожидала:

— Но мы ничем не пользовались. — У него это, что ли, тоже впервые? Я сказала ему, что это не имеет значения, — таким голосом, что, вероятно, удивил его так же, а потом попросила у него сигаретку, которую он дал мне в виде щепоти табаку, «Ризлы» и картонного квадратика. Мы договорились спуститься в бар и вместе тяпнуть «змеиного укуса»[113], но на лестнице я его потеряла в толпе, несшейся наверх, и мне вдруг так отчаянно захотелось воздуха и пространства, что я пробралась к выходу и наружу в Кэмден, в ведьмовской час. Все колобродили в полусвете, вываливались из пабов в драной джинсе и клетчатом или черном на черном, кто-то сидел кружками на полу, пели, играли на гитарах, другим дядя говорил сходить повидать другого дядю, дальше по дороге, у которого есть дурь, которую рассчитывал заиметь собеседник. Я себя почувствовала люто трезвой, одинокой: хоть бы мать появилась, что ли. Вошла в кольцо незнакомых людей на тротуаре, похоже — из моего племени, — и скрутила ту покурку.

Оттуда, где я сидела, мне открывалась боковая улочка до «Джаз-Кафе», и меня поразило, до чего иная публика собралась у его дверей — не выходила, а входила, и вовсе не пьяные, поскольку то были люди, любившие танцевать, им не нужно было напиваться, чтобы уговорить свои тела двигаться. Ничего на них не было рваным, или драным, или испорченным корректорской жидкостью, все было шикарней некуда, женщины блистали и ослепляли, и никто не сидел на земле, напротив — там прилагались все усилия к тому, чтобы отделить клиентуру от земли: в мужские кроссовки было встроено по два дюйма воздуха, а в женских туфлях было вдвое больше в каблуке. Мне стало интересно, ради чего же они стоят в такой очереди. Может, им будет петь смуглая девушка с цветком в волосах. Я подумала было подойти и посмотреть сама, но тут до меня долетела суматоха у входа в станцию подземки «Морнингтон-Крезнт» — какая-то неурядица между мужчиной и женщиной: они орали друг на дружку, и мужчина прижал женщину к стене, а рукой схватил ее за горло. Мальчишки, с которыми я сидела, не двинулись с места — казалось, их это нисколько не заботит, они продолжали играть на гитаре или же сворачивали себе косяки. Какие-то действия предприняли две девушки — крутая с виду лысая и, наверное, ее подружка, — и я встала вместе с ними обеими, но не кричала, как они, быстро шла следом. Но когда мы подошли ближе, все несколько перепуталось: уже не так ясно стало, вредят «жертве» или помогают, — мы заметили, как ноги у нее подкосились, а мужчина в каком-то смысле ее поддерживает, и мы все при подходе немного сбавили шаг. Лысая девушка перестала быть такой агрессивной, проявила больше внимательности, а я в тот же миг осознала, что женщина эта — вовсе не женщина, а девчонка, и что я ее знаю: Трейси. Я подбежала к ней. Она меня узнала, но сказать ничего не смогла — лишь потянулась ко мне и печально улыбнулась. Из носа у нее текла кровь, из обеих ноздрей. Я почуяла какой-то жуткий запах, перевела взгляд ниже и увидела рвоту, по всему ее переду и лужицей на полу. Мужчина отпустил ее и шагнул назад. Я шагнула вперед, поддержала ее и произнесла ее имя — Трейси, Трейси, Трейси, — но глаза у нее закатились, и у себя на руках я ощутила всю ее тяжесть. Поскольку дело происходило в Кэмдене, у каждого проходящего мимо синяка и долбаря имелась своя теория: плохая «Е», обезвоживание, алкогольное отравление, вероятно, накатила качелей. Нужно было поддерживать ее стоймя, или опустить, чтобы полежала, или дать ей воды, или отойти и дать подышать, и я уже начала паниковать, когда через весь этот шум из-за дороги донесся гораздо более громкий голос, по-настоящему властный, который звал нас обеих, Трейси и меня, по именам. Моя мать подъехала к «Дворцу», как мы условливались, в двенадцать тридцать в своем маленьком «2-си-ви». Я помахала ей, и она вновь ринулась вперед и остановила машину прямо перед нами. Столкнувшись с таким способным взрослым такого яростного вида, все остальные рассеялись, и мать даже не помедлила задать мне, казалось бы, необходимые вопросы. Она разделила нас, уложила Трейси на заднее сиденье, подняла ей голову на пару серьезных томов, которые возила с собой все время, даже посреди ночи, и повезла нас прямиком в Сент-Мэриз. Мне так хотелось рассказать Трейси о моем приключении на балконе, о том, как я в кои-то веки была поистине безрассудна. Мы выехали на Эджуэр-роуд — она пришла в себя и резко села. Но когда моя мать попробовала мягко объяснить, что происходило и куда мы направляемся, Трейси обвинила нас обеих в том, что мы ее похитили, пытаемся ею управлять — мы, кто всегда пытался ею управлять, еще с самого детства, мы всегда считали, будто знаем, что для нее лучше всего, мы даже пытались украсть ее у ее собственной матери, у ее собственного отца! Гнев ее нарастал пропорционально ледяному спокойствию моей матери, и когда мы заезжали на стоянку «неотложки», она уже перегибалась вперед с заднего сиденья и заплевывала в своей ярости нам затылки. Мать же мою невозможно было искусить или отвлечь. Она велела мне взяться за левую сторону моей подруги, сама взялась за правую, и мы полуповолокли, полузаманили Трейси в приемный покой, где она, к нашему удивлению, стала совершенно податлива, медсестре прошептала «качели» и потом уселась ждать своей очереди, заткнув ноздри комками салфеток. Мать вошла к врачу вместе с ней. Минут через пятнадцать вышла — в смысле моя мать — и сказала, что Трейси останется здесь на ночь, ей нужно промыть желудок, и что она сказала — в смысле Трейси — в своем бреду несколько сексуально оскорбительных вещей уработавшемуся в ночной смене врачу-индийцу. А ведь ей всего пятнадцать лет.

— Что-то серьезное произошло с этой девочкой! — пробормотала мать, цыкнула и склонилась над стойкой подписать какие-то бумаги in loco parentis[114].

В таком контексте мое собственное легкое опьянение не стоило никакой суеты. Заметив у меня в пальто бутылочку водки, мать без обсуждений изъяла ее и бросила в больничную урну, предназначенную для медицинских отходов. На пути к выходу я поймала свое отражение в длинном зеркале на стене неработавшего туалета, у которого случайно оказалась распахнута дверь. Увидела свою тусклую черную форму и нелепо напудренное лицо — конечно, все это я видела и раньше, но не при жестком больничном свете, — и теперь на меня глянуло лицо уже не девочки, но женщины. Воздействие весьма отличалось от всего, что я видела раньше при свете тусклой лиловой лампочки у себя в комнате с черными стенами. Я переступила порог; я отвергла готичную жизнь.

Они сидели друг напротив друга, задушевно — если не думать о том, что на них смотрели миллионы людей. Чуть раньше они побродили вместе по его причудливому дому, посмотрели на его сокровища, на его кричащие произведения искусства, жуткую позолоченную мебель, поговорили о том и сем, и в какой-то миг он ей спел и показал несколько своих фирменных движений. Но нам хотелось знать только одно, и вот наконец она, похоже, приготовилась это спросить, и даже моя мать, которая хлопотала по квартире и утверждала, что ей неинтересно, остановилась и села рядом со мной перед телевизором ждать, что произойдет. Я дотянулась до пульта и сделала звук погромче. Ладно, Майкл, сказала она, теперь давайте перейдем к тому, что о вас говорят больше всего, я думаю, — о том, что цвет вашей кожи очевидно отличается от того, какой у вас был, когда вы были моложе, и потому думаю, это вызывает уйму домыслов и противоречий — то, что вы сделали или делаете?..