Время свинга - Зэди Смит

— Этот человек всегда какую-нибудь чепуху говорит. Да и вообще таких людей у нас тут нету. — Она не связала мой вопрос с Грейнджером, но в ту ночь я засыпала со жгучим стыдом: неужто я так желаю мимоходом уничтожить для Грейнджера возможность когда-нибудь сюда вернуться, и ради — чего? Принципа? Я знала, как Грейнджеру здесь понравилось, даже больше, чем в Париже, — и гораздо больше, чем в Лондоне, — и ему было так, даже невзирая на экзистенциальную угрозу, какую для него представлял собой этот визит. Мы с ним часто об этом говорили, это помогало развеять скуку записывающих сессий в студии: сидеть вместе в аппаратной, улыбаться Эйми через стекло, не слушая, как она поет, — и то были самые существенные разговоры, что у нас с Грейнджером случались, словно деревня как-то отомкнула в нас отношения между нами самими, о каких мы даже не подозревали. Не то чтоб мы с ним договорились или одинаково сообразили, что к чему. Там, где я наблюдала лишения, несправедливость, нищету, Грейнджер видел простоту, отсутствие материализма, общинную красоту — полную противоположность той Америке, в которой сам вырос. Там, где я наблюдала многоженство, женоненавистничество, детей без матерей (детство моей матери на острове, только крупными буквами, облеченное в обычай), он вспоминал жилье на шестом этаже в доме без лифта, крохотную квартирку-студию, которую они делили с матерью-одиночкой в депрессии, одиночество, купоны на еду, отсутствие смысла, угрозу улиц, что начинались сразу же за парадной дверью, и говорил он со мной с искренними слезами на глазах о том, насколько счастливей был бы, воспитывай его не одна женщина, а пятнадцать.

Однажды, когда во дворе случилось оказаться только Хаве и мне — она заплетала мне волосы, — я вновь попыталась заговорить о трудном, корыстно воспользовавшись интимностью момента, и спросила о слухе, что до меня донесся, о пропавшей женщине из деревни — очевидно, ее арестовала полиция, — матери молодого человека, замешанного в недавней попытке государственного переворота. Никто не знал, где сейчас она и что с нею стало.

— Сюда в прошлом году девушка одна приезжала, ее звали Линдзи, — сказала Хава, как будто я и рта не открывала. — Это еще до того, как вы с Эйми приехали, она была из Корпуса мира[107] — и с нею было очень весело! Мы играли в двадцать одно и в блэкджек играли. Ты играешь в карты? Говорю тебе, вот же с нею было весело, ух! — Хава вздохнула, рассмеялась и стянула мне волосы потуже. Я сдалась. Собственной предпочитаемой темой для разговоров у Хавы была звезда ар-эн-би Крис Браун[108], но мне почти нечего было сказать о нем, а в телефоне у меня нашлась всего одна его песня («Это очень, очень, очень старая песня», — сообщила мне она), Хава же знала об этом человеке все, что только можно было, включая все его танцевальные телодвижения. Однажды утром, перед тем как ей идти в школу, я заметила ее во дворе — она танцевала в наушниках. Оделась она, говоря строго, в скромный, но крайне облегающий наряд стажера-учителя: белая блузка, длинная черная юбка из лайкры, желтый хиджаб, желтые сандалии, желтые часики и облегающий жилет в узкую полоску, который она особо постаралась ушить в спине, чтобы нагляднее смотрелись ее крохотная талия и зрелищный бюст. Она подняла голову, оторвавшись от восхищенного созерцания быстрых движений собственных ног, и рассмеялась:

— Только моим ученикам не вздумай сказать!

Каждый день в тот наш визит мы с Каррапичано ходили в школу, заглядывали в классы к Хаве и Ламину, делали записи. Каррапичано сосредоточился на всех гранях работы школы, а у меня задание было поуже: сначала я пошла в класс к Ламину, а затем к Хаве, выискивая «лучших и самых сообразительных», как мне велела Эйми. В классе у Ламина — математическом — это было легко: мне пришлось лишь записать имена девочек, правильно отвечавших на вопросы. Так я и делала, всякий раз дожидаясь подтверждения Ламина на доске, что ответили дети правильно. Ибо что угодно сложнее простейшего сложения и вычитания, сказать по правде, было выше моих способностей, и я смотрела, как десятилетки у Ламина умножают быстрее меня и делят столбиком с такой скоростью, что я даже не успевала начать спотыкаться к ответу. Я стискивала ручку, руки у меня потели. Как путешествие во времени. Я опять вернулась на свои уроки математики, меня охватывал тот же старый знакомый стыд, и я по-прежнему, как выяснилось, не рассталась со своей детской привычкой обманываться, прикрывать рукой написанное, когда Ламин проходил мимо, и всякий раз мне удавалось наполовину убедить себя, как только верный ответ возникал на доске, что я и так была очень близка к нему, если б не та или другая мелкая ошибочка, ужасная жара в классе, моя собственная необъяснимая боязнь цифр…

Я с облегчением ушла от Ламина и направилась на занятие к Хаве — общий урок. Там я решила поискать разных Трейси, то есть — самых смышленых, проворных, своенравных, смертельно скучающих, недисциплинированных, тех девочек, у кого глаза горят, как лазеры, и прожигают санкционированные правительством английские фразы прямо насквозь — мертвые фразы, лишенные содержания или смысла, какие кропотливо выписывала мелом на доске сама Хава, после чего их так же кропотливо переводили обратно на волоф и тем самым объясняли. Я рассчитывала увидеть в каждом классе по нескольку таких Трейси, но вскоре стало ясно, что во всех этих жарких кабинетах представителей племени Трейси больше, чем кого бы то ни было. У некоторых этих девочек школьные формы были так изношены, что мало чем отличались от тряпья, у других на ногах не заживали болячки, глаза сочились гноем, а когда я увидела, как плата за учебу отдается прямо в руки учителю каждое утро монетами, у многих детей этих монет просто не оказывалось. Однако они не бросали, все эти Трейси. Их не удовлетворяло выпевать строки Хаве в ответ — она сама, должно быть, всего несколько лет назад сидела за теми же партами, выпевала те же самые строки, вцепившись в учебник так же, как теперь. Глядя на все это пламя от столь малого количества растопки, конечно, легко было отчаяться. Но всякий раз, когда беседа уходила от своих бессмысленных английских оков и ей дозволяли вернуться к местным языкам, я видела их снова — эти ясные искры разума, они, словно язычки пламени, лизали решетку, приданную для того, чтобы их удушить, — и разумность эта принимала такой же естественный облик, как и где угодно на свете: препирательства, юмор, споры. К несчастью, в обязанности Хавы входило все это затыкать, всю естественную пытливость и любопытство, тащить класс обратно к государственному учебнику в руке, писать «Горшок стоит на огне» или «Ложка лежит в миске» огрызком мела на доске и заставлять их повторять, а потом заставлять это списывать, в точности, включая частые ошибки самой Хавы. Понаблюдав за этим мучительным процессом несколько дней, я сообразила, что она ни разу не проверяла их на знание этих записанных фраз — ответ всегда бывал у них перед глазами или повторялся только что, и одним особенно жарким днем я ощутила, что должна разрешить этот вопрос сама для себя. Я попросила Хаву сесть туда, где сидела я, на сломанный табурет, чтобы самой встать перед классом и попросить их написать в тетрадке фразу «Горшок стоит на огне». Они посмотрели на пустую доску, затем с ожиданием на Хаву, рассчитывая на перевод. Я не позволила ей говорить. Последовали две долгие минуты: дети тупо смотрели в свои едва ли не испорченные тетрадки, по многу раз обернутые в старую бурую бумагу. Потом я прошла по классу, собирая тетрадки, чтобы показать их Хаве. Что-то во мне проделывало это с радостью. Три девочки из сорока написали фразу по-английски правильно. У остальных были слово-другое, почти все мальчики не написали вообще никаких букв — у них были лишь непонятные значки, напоминающие английские гласные и согласные, тени букв, но не сами буквы. Хава кивала, глядя в каждую тетрадку, не проявляя никаких чувств, а потом, когда я закончила, встала и продолжила урок.