Танец сомкнутых век - Наталья Серая

И Константин пробует. Пробует слушать, пробует звать. Пробует видеть сверкающие нити токов энергии так, как видел их раньше. Пробует тянуться к ним пальцами, как делал уже тысячи раз, когда в его руках была сила острова.

И, после многих часов бдения над жухлой травой, у него неожиданно получается. Он снова может видеть. Снова может касаться пальцами вибрирующих струн, может прочувствовать струящуюся по ним силу. Может направлять её, не забирая. Может сплетать вместе перепутанные обрывки, может вновь пускать живые бурлящие потоки по пересохшим руслам. Может понимать.

Теперь это даётся не так просто, как раньше. Связи больше не струятся шёлковыми лентами, теперь они режут его пальцы жёсткими струнами, хлещут по глазам, вырываясь из рук, заставляют мышцы дыбиться и каменеть от напряжения.

Константин понятия не имеет, почему у него — ставшего удручающе обычным, удручающе слабым и удручающе смертным человеком, — вообще выходит управлять этой силой. До тех пор, пока Сиора мимоходом не называет его «doneigad». Жрец. Без приставки «самозваный». Константин не понимает, как такое возможно.

— В тебе всегда это было, мальчик мой, — лишь улыбается в ответ Катасах, когда Константин принимается расспрашивать его. — Умение видеть дальше. Умение понимать больше. Я говорил тебе. Ещё давно, когда ты был болен. Но тогда ты не умел услышать. Теперь же страдания и искупление обнажили твою душу до самого дна. Выжгли наносное. Осталось лишь то, что было сердцевиной. Остался сам ты.

Жёлтые глаза Катасаха сияют гордостью. Этот взгляд Константин сохраняет в памяти с особой тщательностью.

Последующие дни пролетают, как один миг.

К вечеру, как правило, кошмарно раскалывается голова. Иногда даже идёт кровь носом. Но Константин не жалуется, нутром чуя: это правильная боль. Она делает его сильнее, лучше — как ноющие мускулы после долгой тренировки.

В хижину он возвращается совершенно обессиленным и глубоко затемно, когда Анна уже спит. Спит беспокойно, вздрагивает во сне, часто и болезненно дышит, шепчет что-то бессвязное… Константин ложится рядом и аккуратно прижимается лбом к её затылку. И тогда Анна почти сразу затихает. А сам он закрывает глаза и проваливается в водоворот кошмарных снов. 

В этих снах у него вновь чёрные потрескавшиеся губы и почти слепые бесцветные глаза. В этих снах парящие в воздухе камни погребают его заживо. В этих снах из его груди торчит кинжал. В этих снах в его глазах с почерневшими склерами плещется безумие и жестокость. Это не его кошмары. Её. У него есть свои собственные. Те, в которых она не пришла. Те, в которых его тьма оказалась сильнее её света. Те, в которых он не успел. Те, в которых её нет, а он зачем-то всё ещё дышит.

Константин смотрит эти страшные сны за них обоих, хоть и вновь не слишком-то понимает, как у него это получается. Но в одном он уверен наверняка: побывав частью кошмара Анны, он никогда, никогда больше не позволит ей вернуться туда. Право на страшные сны он оставит только себе.

И, уж конечно, не станет рассказывать ей об этом.

Анне быстро становится лучше. На восьмой день она уже пробует встать, тяжело опираясь на его плечи. Делает первые трудные шаги. Константин готов кружить её на руках от радости, готов бесконечно качать в объятиях, целовать её руки, целовать её глаза. Целовать улыбку на её губах, целовать, целовать, не прекращая… Но он не смеет. Страшится нарушить, сломать неосторожным словом или жестом эту новую хрупкую нежность между ними.

Он не боялся умереть за неё, но по-прежнему боится оказаться ненужным. Или… нужным не так, как она ему.

Лишь однажды он не сможет удержаться. Когда, в очередной раз помогая Анне подняться, заметит на её плече следы длинных царапин, оставшихся от когтей чудовища. Чудовища, которым был он сам. И тогда он порывисто обнимет её со спины, и беспорядочно расцелует светлые полосы на её коже, и со вздохом уткнётся лбом ей в затылок, еле слышно выдохнув:

— Прости…

И, опомнившись, поспешит разжать непрошеные объятия. И не сможет, потому что её ладони опустятся поверх его рук.

— Мне хорошо, когда ты рядом. Мне очень нужно, чтобы ты был рядом.

И он будет. Будет обнимать её, столько, сколько она захочет. Так, как она захочет. А ночью, в очередной раз не в силах удержаться, будет вновь трепетно целовать светлые веснушки на её лице, заранее прощая себе эту маленькую вольность.

На десятый день деревья вокруг хижины обсыпает невесомая дымка мелких белых цветов. Константин хочет вынести Анну на воздух, но она упрямо заявляет, что пойдёт сама.

— Как только ты поправишься, мы уплывём отсюда, — говорит он, когда после рекордных трёх десятков шагов приходится сесть на землю и осторожно усадить Анну себе на колени. — Насколько мне известно, в порту Новой Серены пришвартовано ещё пять кораблей кроме того, на котором приплыла ты.

Анна чуть поворачивает голову: немного запыхавшаяся и безумно трогательная в слишком большой для неё тунике Сиоры, постоянно сползающей с одного плеча. Хитро улыбается одними глазами:

— Сбежим с навтами, как мечтали в юности?

— Мы вернёмся в Серену. Я хочу, чтобы ты рассказала мне о положении дел на континенте в целом и в Серене в частности. Как можно подробнее. Я слышал… ну, когда ещё мог слышать — один из кораблей должен отплыть к началу следующей недели. Я хочу отправить несколько писем, чтобы они прибыли в Серену раньше нас с тобой. Придётся же как-то объяснить моё долгое отсутствие. Вряд ли с этим возникнут… Что?.. — он осекается под взглядом медовых глаз, сверкающих солнечными бликами. — Почему ты так на меня смотришь? Да-да-да, я знаю, что ты хочешь сказать. Всё, что я говорил о старом мире — я не отказываюсь от своих слов. И не откажусь. Старый мир полон грязи и несправедливости. Но это тот мир, который подарил мне тебя. И если даже я заслужил ещё один шанс… Ну что такое?.. Почему ты смеёшься?

— И вовсе не это я хотела сказать, — уголки её губ лукаво подрагивают. — Лишь то, что мне нравится снова видеть тебя полным энтузиазма. Нравится видеть прежним.

— Не прежним. Лучше. Я смогу сделать всё правильно. Даже если будет тяжело и отвратительно. Я смогу. Только если ты будешь рядом со мной.

— А разве когда-то бывало иначе?

Вместо ответа он легонько целует её в макушку. Нет. Никогда. Даже когда ему казалось, что всё не так.

— Не замёрзла? Хочешь, отнесу тебя обратно?

— Нет, — Анна решительно мотает головой. — Хочу ещё пройтись. Только отдышусь немного.

И вдруг удивлённо моргает, поймав его взгляд:

— Твои глаза… они…

Константину понятно её удивление. Он уже видел собственное отражение в полированном осколке обсидиана, который выпросил для бритья вместе с лезвием. Некогда серо-зелёные радужки глаз не вернули прежнего цвета, остались словно выцветшими, белёсо-жёлтыми. А вместо ровных кругов зрачков теперь чернели несимметричные овальные кляксы с рваными краями — как у ящериц, которых они с Анной ловили в детстве. Само зрение вроде бы не пострадало, даже напротив: глаза как будто бы начали различать больше цветовых оттенков. Разве что, немного неприятно стало смотреть на яркий свет.