Дорожи тем, что ценишь. Депеши о выживании и стойкости - Джон Берджер

над искрами трамваев, которые были остановлены три или четыре года назад на Теобальдс-роуд.

Ты горная деревня

      в Анатолии,

ты мой город,

      самый красивый и самый несчастный.

Ты крик о помощи – ты моя страна;

шаги к тебе – мои[4].

Утро понедельника

Большинство современных поэтов, которые что-то значили для меня за долгую жизнь, я читал в переводах, редко на языке оригинала. Думаю, никто не мог написать это до ХХ века. Споры о том, переводима поэзия или нет, продолжались веками, но это были камерные споры, подобные камерной музыке. В течение ХХ века камерность стала руиной. Новые средства коммуникации, глобализация, империализм, мировые рынки и т. д. объединили и разлучили миллионы людей совершенно беспорядочно и беспрецедентно. В результате от поэзии стали ожидать другого; лучшие стихи обращались к читателям, которые удалялись всё дальше и дальше от них.

Наши стихи,

      как вехи,

должны стоять вдоль дорог.

В течение ХХ века множество обнаженных поэтических строк было протянуто между континентами, между заброшенными деревнями и далекими столицами. Вы их знаете: Хикмет, Брехт, Вальехо, Аттила Йожеф, Адонис, Хуан Хельман…

Понедельник, полдень

Я впервые прочитал несколько стихотворений Назыма Хикмета, когда мне не было двадцати. Они были опубликованы в малоизвестном лондонском обозрении международной литературы, которое издавалось под эгидой Британской коммунистической партии. Я был его постоянным читателем. Партийная линия в отношении поэзии была чепухой, но опубликованные стихи и рассказы часто вдохновляли.

К тому времени Мейерхольд уже был казнен в Москве. Я сейчас упоминаю Мейерхольда, потому что Хикмет восхищался им и находился под его сильным влиянием, посетив СССР в начале 1920-х годов…

«Я очень многим обязан театру Мейерхольда. В 1925 году я вернулся в Турцию и организовал первый рабочий театр в одном из промышленных районов Стамбула. Работая в качестве режиссера и сценариста, я чувствовал, что именно Мейерхольд открыл новые возможности работы со зрителем».

В 1937 году эти новые возможности стоили Мейерхольду жизни[5], но в Лондоне читатели обозрения еще не знали этого.

Что поразило меня в стихах Хикмета, когда я впервые открыл их, так это пространственность; в них было больше места, чем в любой поэзии, которую я читал до этого. Они не описывали пространство; они проходили сквозь него, пересекали горы. В них также было действие. А еще сомнения, одиночество, тяжелая утрата, печаль, но эти чувства скорее следовали за действиями, чем заменяли их. Пространство и действия переплетены. Их антитеза – тюрьма, и именно в турецких тюрьмах Хикмет, будучи политическим заключенным, написал половину своих стихотворений.

Среда

Назым, я хочу описать стол, на котором пишу. Садовый столик из белого металла, такой сегодня можно встретить на территории босфорских ялы. Мой стоит на крытой веранде небольшого дома в юго-восточном пригороде Парижа. Дом построен в 1938 году, один из многих домов для ремесленников, торговцев, квалифицированных рабочих. В 1938 году ты сидел в тюрьме. Часы висели на гвозде над твоей кроватью. В камере, находившейся твоей, трое бандитов в цепях ожидали смертного приговора.

На моем столе всегда слишком много бумаг. Утром первое, что я делаю, потягивая кофе, – пытаюсь привести их в порядок. Справа от меня в горшке растение, которое, уверен, тебе бы понравилось. У него очень темные листья. Нижняя поверхность цвета чернослива, а сверху свет окрашивает их в темно-коричневый цвет. Листья сгруппированы по три, как будто это бабочки – и они такого же размера, что и бабочки, – питающиеся с одного цветка. Цветы самого растения очень маленькие, розовые и такие же невинные, как голоса детей, разучивающих песенку в начальной школе. Это разновидность лугового клевера. Он был привезен из Польши, там растение называется koniczyna. Его вырастила в саду недалеко от украинской границы и подарила мне мать подруги. У нее поразительно синие глаза, и она прикасается к растениям, прогуливаясь по саду или передвигаясь по дому, точно так же, как бабушки прикасаются к головам своих маленьких внуков.

Моя любовь, моя роза,

      мое путешествие по польской равнине

            началось:

я маленький мальчик, счастливый

      и удивленный,

маленький мальчик,

смотрящий в свою первую книжку

      c картинками,

там люди,

      животные,

      предметы, растения[6].

В рассказывании историй всё зависит от последовательности. Самый верный порядок редко бывает очевиден. Это метод проб и ошибок. Многократных. Поэтому на столе ножницы и моток скотча. Моток не вставлен ни в одно из тех приспособлений, позволяющих легко оторвать отрезок. Я режу скотч ножницами. Трудно найти, где он закончился. Я нетерпеливо, раздраженно ковыряю ногтем. А найдя конец, приклеиваю его к краю стола и даю скотчу размотаться, пока он не коснется пола, и оставляю его висеть.

Иногда выхожу с веранды в комнату, где бормочу, ем или читаю газету. Несколько дней назад что-то привлекло мое внимание своим движением. Мелкий каскад мерцающей воды, покрываясь рябью, падал на пол веранды рядом с ножками пустого стула. Ручьи в Альпах начинаются с такой тонкой струйки, как эта.

Мотка скотча, что пошевелился от сквозняка, иногда достаточно, чтобы свернуть горы.

Вечер четверга

Десять лет назад я стоял перед зданием в Стамбуле недалеко от вокзала Хайдарпаша, где полиция допрашивала подозреваемых. Политических заключенных содержали на верхнем этаже и подвергали перекрестному допросу, порой в течение нескольких недель. Хикмета допрашивали там в 1938 году.

Здание проектировалось не как тюрьма, а как массивная административная крепость. Оно кажется нерушимым и построено из кирпичей и тишины. Тюрьмы, построенные как тюрьмы, имеют зловещий и неспокойный вид и часто кажутся слепленными наспех. Например, у тюрьмы в Бурсе, где Хикмет провел десять лет, было прозвище «каменный самолет» из-за неправильной планировки. Степенная крепость, на которую я смотрел у вокзала в Стамбуле, наоборот, обладала уверенностью и спокойствием памятника тишине.

Кто бы ни был внутри и что бы тут ни происходило, размеренно говорило здание, будет забыто, вымарано и похоронено в расщелине между Европой и Азией.

Именно тогда я кое-что понял об уникальной стратегии его поэзии: она должна постоянно выходить за пределы собственных ограничений! Заключенные всего мира мечтают о Великом побеге, но поэзия Хикмета этого не делала. Его поэзия, еще до того, как появилась, поместила тюрьму в виде маленькой точки на карте мира.

Самое красивое море

      еще не было пересечено.

Самый красивый ребенок

      еще не вырос.

Самых прекрасных дней

      мы еще не видели.

И самые прекрасные слова,

      которые хотел тебе сказать,