Мое чужое сердце - Кэтрин Райан Хайд

Окно было раскрыто, и на подоконнике два голубя и множество мелких черных птичек склевывали крошки, которые им насыпала Эстер. Мне понравилось, как влетал в окно прохладный ветерок, нравилось, что можно слышать звуки города. Моя мать никогда не оставляла окна открытыми. Прямо как будто боялась свежего воздуха.

Эстер разъяснила мне, что значит соблюдать кошерность. Я не совсем поняла. Но уловила связь между ней и тем, почему свинине пришлось остаться за дверью. Я изо всех сил старалась понять. Поняла все, за исключением: а зачем? Но подумала, что было бы невежливо задавать о таком слишком много вопросов. В особенности таких, в которых есть какое-нибудь «а зачем», потому что это будет похоже на осуждение.

– У тебя есть место для еще одной порции торта? – спросила она.

– Торт я всегда могу есть, – ответила я.

– Тогда съешь кусок, что у тебя в руке. И мы позволим твоей маме думать, что я с удовольствием съела по крайней мере торт, даже если и не тронула сосиску и бобы.

Вот так я и сидела у нее, чувствуя себя взрослой, как никогда в жизни, уплетая третью порцию торта за день.

Я посмотрела на кухонный стол и увидела, что булочки, которые мы ей дали, были по большей части все еще целы, но сморщились и почерствели, а потом я снова глянула на подоконник и поняла, чем кормятся птицы. Разглядела желтые корочки с черными точечками от лимонных булочек с маком.

Думаю, я понимала, что мамуля непременно бы обиделась и оскорбилась, если б увидела, на что пошли ее булочки, только я считала, что кормить птиц – дело полезное, и булки для него вполне годятся. Может быть, они тоже некошерные. Я все еще не была уверена, как отличать (помимо свинины, с ней дело было ясное).

Мы поговорили немного об обычных вещах, вроде сколько мне лет и куда я хожу в школу (что в моем случае осложнялось тем, что временами я была нездорова и приходилось учиться дома), а потом она сказала мне кое-что приятное:

– Ты ребенок. И тебя приятно видеть гостьей. Обычно я не люблю находиться среди детей, но твоему визиту буду рада, приходи, когда захочется. Большинство детей крикливы и никак не могут найти себе места. Я от них чересчур устаю. Ты меня не утомляешь. Держишься спокойно, словно взрослая, и ты, видимо, девочка очень тихая и сдержанная.

Вспоминая, я могла случайно изменить пару слов, ведь все произошло так давно, но я не один день раз за разом повторяла эти слова про себя, а потому, думаю, по-прежнему держу их в голове вполне правильно.

Я ответила, что из-за моего больного сердца. Сказала, что врачи говорят, что, видимо, я доживу только до подросткового возраста, а может, даже и не так долго. Как повезет.

Эстер откинулась на спинку кресла и вздохнула. Потом произнесла:

– Иногда люди говорят тебе то, что после оказывается неправильным. Не имеет значения, насколько знающими они себя считают.

– Так и моя мама думает.

– Я уже однажды перехитрила смерть ради возможности дожить до старости. И, поскольку я старая, теперь я обманываю смерть каждый день, когда просыпаюсь и дышу.

– А как вы это сделали?

– Знаешь, это долгая, запутанная история, такую, может быть, лучше отложить до другого раза. Должно быть, твоим друзьям понравится, если ты вернешься к ним на праздник. В конечном счете он ведь в твою честь.

Я огорчилась, но просто сказала:

– Ладно, только я хочу снова прийти к вам в гости.

И она отозвалась:

– В любое время, когда захочешь.

Я чувствовала себя очень польщенной, поскольку знала, что больше никто ее не навещал, во всяком случае до сих пор, вот и считала себя какой-то особенной.

Когда я вышла за дверь, бобы исчезли, а большой рыжий кот доедал хот-дог. Он (или она) оттащил его от двери Эстер и расправлялся с сосиской, держась настороже и поглядывая через плечо. Увидев меня, он унес добычу подальше, оставив булку на месте. Тогда я разломала ее на кусочки, села на ступеньках лестницы, и птицы подлетели совсем близко ко мне за тем, что имело для них ценность, за хлебом.

Я взглянула вверх на окно и увидела, как Эстер смотрела из него. И она помахала мне рукой. Вот так я и поняла, что у меня есть новый друг, друг, которого я нашла сама.

Так что после этого случая я поднималась к ней, и мы сидели и разговаривали почти каждый день. Даже в те дни, когда я чувствовала себя далеко не самым лучшим образом.

Я догадывалась, что мамулю вся эта история немного беспокоит. Не то чтобы она видела нечто дурное в посещениях Эстер. Скорее понимала, что у меня теперь есть новая область жизни, которой с нею не делятся. Помнится, она задавала кучу вопросов о том, что мы обсуждаем во время наших встреч. А однажды она немного вывела меня из себя, когда поднялась и толковала с Эстер у меня за спиной.

Я об этом узнала только потому, что позже Эстер объяснила:

– Твоя мама приходила навестить меня. Выразить некоторую озабоченность, нужно ли шестилетней девочке выслушивать истории о концентрационном лагере. Я уверила ее, что не рассказывала всякие ужасы, от которых тебя бы мучили плохие сны. Но даже в этом случае, думаю, она полагает, что тебе следует знать только о том, что приятно и радостно. Как будто жизнь вполне себе благодатна.

Когда мне было шесть лет, я не знала слова «благодатна», но не хотела терять время на расспросы.

– И что вы ей ответили?

– То, что искренне чувствую: кому-то нужно обсуждать с тобой такие темы, как что такое жить и умирать. Я сказала, что уверена: именно поэтому ты ищешь моего общества. Потому, что мы беседуем о предметах, которые тебе не разрешается обсуждать дома.

– И что она сказала?

– Не много. Но она не выглядела полностью убежденной. Однако отправилась домой. А ты по-прежнему ходишь ко мне в гости. Так что это говорит о многом.

С тех пор мы с Эстер и ведем беседы. Теперь, когда я все это записала, будем надеяться, что то, о чем я буду рассказывать дальше, не покажется ни чудным, ни неуместным.

Как я уже говорила, странно было бы смешивать здесь то, что касается Эстер, с другим. Ведь все остальные вокруг думают и говорят лишь о сердце. Ни о чем другом, только о сердце. Но на самом деле я не так уж отвлекаюсь, как вам может показаться.

Я перечитывала написанное в этой пустой книжке (ладно, пора называть ее дневником, потому что она уже не пустая) и наткнулась на место, где речь идет о приближении смерти. И я поняла, что не следовало называть это «Об ощущении приближающейся смерти». Надо было назвать «О том, как я ощущаю свою приближающуюся смерть».

То, как подбирается смерть к Эстер, – это совсем-совсем другое дело.

Хотела изменить заголовок, но тогда пришлось бы втискивать слова между другими словами или перечеркивать и писать заново, и так и эдак получилось бы неопрятно. Но я не в силах заставить себя сделать эту книжку грязной. Пускай она и сейчас несколько неряшлива, но это потому, что я тороплюсь и пишу быстро.