Мое чужое сердце - Кэтрин Райан Хайд

– Я хочу записать в него что-то про операцию по пересадке. Но сделать этого не смогу. Потому что пропущу все на свете. Надеюсь, что вы сможете.

– Вы хотите, чтобы я написала в ваш дневник?

– Об операции. Ага.

– Что же вы хотите, чтобы я написала?

– Не знаю. Все, что покажется важным. Все, что захотите. Он будет на посту дежурной сестры. Сейчас я вам его дать не могу, потому что хочу еще повозиться с ним до того, как меня придут готовить. Но я всегда оставляю его у дежурной сестры, если только не бодрствую и не пишу в нем, потому что не хочу, чтобы его читала моя мать. А она, думаю, не преминула бы, выпади ей хоть полшанса. Так что просто верните его сестре на пост, когда закончите, хорошо?

Тут наступило молчание. И один раз она почесала голову.

– Просьба немного необычная, – заговорила врач. – Не могу сказать, чтобы о таком меня раньше просили. Но, полагаю, кое-что я могу сделать.

– Спасибо.

Потом она пожелала мне всего наилучшего и всякую такую обычную ерунду, какую говорят человеку в моем состоянии, а как только она ушла, я записала в дневник все, что смогла запомнить о нашем разговоре. В сильной спешке.

Ну вот, еще одно, что то ли было сном, то ли не было. Я даже не уверена, как должна отличать одно от другого.

Я решила, что записала все, что хотела, вот и погрузилась в легкий короткий сон минут, может, на десять-пятнадцать. Такой, в каком ты всего на три четверти спишь.

И во сне я увидела сердце.

Не само по себе настоящее сердце, я хочу сказать. Не просто красный мускульный мешок в паутине вен.

Скорее его движение. Путь ко мне.

Я спала и видела медицинский контейнер-холодильник. Болтается в чьей-то руке. Быстро пересекает автостоянку. Устанавливается в вертолет, держится в полной неподвижности, пока вертушка взлетает и на полной скорости несется по направлению ко мне. Он ярко-оранжевый. Холодильник, я имею в виду. Похож на оранжевый цвет безопасности на автострадах. На нем выписаны слова «Трансплантат» и «Орган». Возможно, «Орган-трансплантат» или, может, «Орган для трансплантации». Не уверена, потому как мне не видно контейнер целиком, уж так его закрепили. Но, не считая этого, все остальное видно по-настоящему хорошо. Я вижу даже клубочек пара от сухого льда.

Потом я проснулась, мамы все еще не было, и я гадала, было ли только что случившееся одним лишь сном или хоть какой-то кусочек происходил на самом деле. Может, часть моей души настолько слилась с перевозкой сердца ко мне в больницу, что я должна была встретить его и сопровождать.

Только не думаю, что от сухого льда поднимался бы клубочек пара. По-моему, ничего не будет, пока контейнер не откроют, чего не сделают, пока он не окажется в операционной со мной, а потом, наверное, вознесется целое облако пара. Но пока эти медицинские холодильники закрыты, а они закрыты абсолютно плотно, никакой парок не пробьется.

Может быть, я спала и мечтала одновременно и каким-то чудесным образом вставила этот маленький эпизод в свой сон.

А остальная часть, наверное, была реальной.

Жаль, мне это не приснилось до того, как доктор Васкес пришла побеседовать со мной, тогда бы я спросила про медицинский холодильник, какого он цвета, но, может, она и сама не знает, потому что его тут все еще нет.

Кроме того, вдруг все это было одним лишь сном и ничем больше.

Только, по правде, я так не думаю. Я очень хорошо все чувствую. И это не было похоже на сон.

Вы понимаете, о чем я говорю не переставая? Про смену формы? Смену мест? Про угасание тут и свечение где-то еще?

Так вот, с одной стороны, приближается смерть. Радости от этого никакой.

С другой стороны, пусть это и не тот исход, к какому вы сознательно стремитесь, но и он начинает казаться каким-то… умиротворяющим. В сравнении с альтернативой.

Противоположно тому, когда врач-хирург вскрывает тебе грудь сверху донизу, проламывается электропилой через грудину, раздвигает грудную клетку (до тех пор пока она не распахнется так, что хирург может влезть в нее обеими руками в перчатках, а все остальные в операционной – увидеть твое слабое инвалидное сердце, старающееся изо всех сил, но справляющееся из рук вон плохо), вырезает это несчастное сердце, которое – наиважнейший орган выживания, хотя это ни о чем и не говорит, выбрасывает его и вшивает большой мускульный ломоть от кого-то совершенно другого, потом отвозит тебя на каталке в интенсивную терапию, где ты позже просыпаешься с ощущением, словно стояла на коленях посреди улицы, а мчавшаяся машина саданула тебя прямо посередине груди (невзирая на укол морфия, способного уложить небольшую лошадку).

Не то чтобы я не рада ее умению. Не хочу казаться неблагодарной. Не то чтобы я не буду по-настоящему счастлива, когда это кончится. Только прямо сейчас это продолжается. Прямо сейчас я смотрю этому прямо в глаза и пишу чертову правду о том, что чувствую. Просто пытаюсь описать, что ощущаешь после того, как внутренние часы были перезапущены, а новый механизм неожиданно настроился на большую боль и борьбу.

Это громадный секрет про меня и про это сердце. У меня сейчас, когда все произошло, смешанные чувства по поводу его появления.

Прошу вас, кто бы ни взялся это читать, пожалуйста, пожалуйста, никогда-никогда не рассказывайте моей маме о том, что я только что написала.