Мое чужое сердце - Кэтрин Райан Хайд

Книги очень выручают тех, кому не очень-то многим можно заняться без риска для жизни.

Эстер сказала, если я хочу, чтобы это была настоящая книга, то должна создать ее сама. Мне придется написать собственную книгу. Сложновато, особенно для той, у кого времени не так уж и много. Полагаю, это и есть часть ее замысла.

Эстер считает, никто не в силах сказать тебе, когда ты умрешь.

Она говорила, что за несколько дней до того, как пришли союзники и освободили Бухенвальд, один из лагерных охранников насмехался, обращаясь к ней по-немецки. Когда она вспоминает эту историю (что делает очень часто), то повторяет слова надзирателя. Передать их в точности я не могу. Но в общем, сказанное им переводится примерно так: «Ты сдохнешь здесь, маленькая жидовочка».

Эстер считает, что тот охранник уже мертв. Думаю, она, наверное, права, и эта мысль доставляет удовольствие.

Эстер – наша соседка, живет этажом выше. И она мой лучший друг.

Еще она подарила мне утешительный камень[2].

В самый первый день, как я оказалась в больнице (я имею в виду в настоящий момент, потому что было множество больниц и множество раз), Эстер пришла меня навестить и принесла утешительный камень.

Это какой-то кварц, и он очень гладкий. Размером с грецкий орех, только более плоский. По словам Эстер, она привезла его с собой из самой Германии. Думаю, это означает, что он достался ей после освобождения из лагеря. Потому что вряд ли разрешалось иметь при себе хоть что-то из личных вещей, когда сажали в поезд.

Наверное, проведя несколько лет в концлагере и оказавшись единственной оставшейся в живых из членов очень большой, разветвленной семьи, захочется обрести что-то, способное впитать в себя все тревоги, когда тебе предстоит одной отправиться в новую страну на другом конце света.

Чего я не понимаю, так это того, почему она подарила камень мне. Я его обожаю. Просто не понимаю, почему она его отдала.

Она приехала в то самое первое утро. Едва начались приемные часы. Она была в пальто с большим меховым воротником, а на голове – шарф. Но, насколько мне известно, не очень-то и холодно было на улице.

Эстер показала, что ее беспокойства хватило для того, чтобы на камне образовалось очень гладкое местечко, которое она терла большим пальцем на всем пути до Америки.

Она добиралась на пароходе, и это заняло несколько недель.

Рассказала мне, что в этот камень я смогу поместить все свои беды и тревоги. И, может, от этого даже ямка на твердом камне появится.

Я в ответ сказала что-то вроде: «Вы шутите. Это же всего лишь кожа». И подняла вверх большой палец, чтоб она увидела «всего лишь кожу» на его подушечке.

– Вода всего лишь вода, – сказала Эстер. – Однако вода способна сточить камень.

Я взяла камень в руку и подержала его на ладони. Мне понравилось, что он такой тяжелый, что от него исходит тепло, так как перед этим он пролежал в крепко сжатом кулачке Эстер.

– Мне, наверное, времени не хватит, – произнесла я.

– Или, может быть, хватит, – отозвалась она. – Никому не дано сказать тебе, когда ты умрешь. Умираешь, когда настает конец. Ни на миг раньше. Ни на миг позже. Кто бы что ни говорил. Кто бы чего тебе ни желал.

– Спасибо вам за утешительный камень, – сказала я. – Только я не думаю, что в настоящее время очень беспокоюсь.

– В самом деле? – спросила Эстер.

– Мне так кажется.

– Большинство людей в твоем положении терзались бы беспокойством.

– Наверное, потому, что прежде они никогда не бывали в такой ситуации.

Эстер покачала головой и прищелкнула языком.

– Может быть, беспокойство в тебе сидит и ты этого не понимаешь. Точно так же, как не осознаешь воздух, который окружает тебя повсюду. Если бы временами у тебя был воздух, а временами нет, то ты бы поняла.

– Может быть, – согласилась я.

– Вообще-то не имеет значения, что в тебе сидит, – сказала Эстер. – Что бы то ни было, все равно отдай это утешительному камню.

С тех пор я его и тру, делаю глаже.

В очереди на сердце я числюсь под первым номером. Это можно считать и хорошей, и плохой новостью, смешанной воедино. Вкратце это означает, что у меня больше вероятности умереть, чем у любого другого в списке, насколько только способны оценить обстановку понимающие люди. Короче, это как тот самый конкурс, который никому до смерти не хочется выигрывать. Каламбур непреднамеренный. Опять же, если сердце находится, то очень приятно быть первым номером.

Все это очень эмоционально сложно.

А вот плохая новость: в данный момент нет никакого сердца ни для кого из списка. Даже для первого номера. Измениться это, полагаю, может в любое время. Но надо-то сейчас. А ни одного сердца нет.

Готовы узнать статистику, которая идет под заголовком «безотлагательно»? Большинство пациентов из списка либо умрут, либо будут подвергнуты трансплантации в течение двух недель.

Так что моя жизнь приближается к концу. Так или иначе.

На прошлые выходные выпал праздник. Из тех, о которых никто и не помнит. Так, глупое оправдание возможности погулять в понедельник.

Все выходные мама нервничала и ходила с виноватым видом.

Просто места себе не находила. Постоянно. Она заходила ко мне в больничную палату. Выходила из нее. Вышагивала от кровати до окна. Потом обратно. Смахивала пыль с подноса для фруктов. Обрывала засохшие лепестки с цветов. Прогуливалась по коридору. Возвращалась. Будь у меня побольше сил, я бы на нее накричала. Только я даже вздохнуть хорошенько не могу, куда уж тут голос повышать.

Не то чтобы до меня не доходит, с чего это она. Только, когда ты нервничаешь и кто-то еще тоже нервничает, нуждаешься в том, чтобы тебе помогли оставаться спокойным. Иначе их переживания словно становятся на плечи твоим переживаниям, а потом вся эта пирамида делается такой большой и высоченной, что всем невмоготу. В особенности тем, у кого больное сердце. А это шаткое сооружение того и гляди разлетится в прах.

Поэтому пусть я и понимаю, что на самом деле это нечестно, но все же трудно не винить маму за нервозность. Хотя бы только за одну ее назойливость. Образно говоря. Конечно, в буквальном смысле она не пристает. Но она затмевает все остальное в палате. Какое там! Все остальное в мире.