Преступно счастливая - Галина Владимировна Романова

— Чего ты ржешь, дура, все же так мило! — вытирала слезы с симпатичной мордахи Мила. — Все так хорошо…

— Так хорошо не бывает, запомни это! Эти сказки для дураков! — обрывала свой смех Маша. — Чтобы верилось, чтобы жить хотелось. В жизни так не бывает, малыш.

— А как же бывает-то?

Мила всегда обижалась за подобную оценку ее любимых сериалов, будто Маша наносила ей личное оскорбление.

— А бывает вон как у тебя.

— А что у меня-то сразу? — надувала Мила губы.

— А у тебя, малыш, работа с крохотной зарплатой.

— Зато любимая, — возмущалась подруга, работавшая библиотекарем.

— У тебя ухажер Серега — слесарь с местного автосервиса. С зарплатой чуть побольше, но которую он уравнивает с твоей, просаживая ее с друзьями в пивнухе. И вот выйдешь ты за него. А ты выйдешь! — приговаривала ее Маша на пожизненное. — Родите вы детей сопливых. Двоих, а может, если ты сумасшедшая, и троих. И станете вы тянуть лямку. Недоедать, недосыпать и все время верить в чудо, которое, малыш, только на экране, поверь. Серега с годами сопьется окончательно. Потому что ожидаемого чуда не случилось. Ты обабишься. Дети озлобятся…

Это был их, помнится, последний разговор. Подруга тогда так рассвирепела, так обиделась и за себя, и за Серегу, и за не рожденных еще детей, которые почему-то должны были вырасти отморозками, что выгнала Машу и велела больше на порог к ней не являться.

Маша сделала три попытки помириться. Три! Бесполезно. Мила не простила.

А за Серегу она все же вышла. И ребенка они родили, кажется, девочку. Маша видела их однажды с коляской издалека. И они показались ей странно счастливыми, хотя на Милке был все тот же купленный в девичестве пуховик, а на Сереге старая кожанка. Толкались, дурачились, обсыпались снегом. Потом Серега и вовсе Милку на руки подхватил и кружил долго. Пока их чадо в коляске не захныкало.

Она к ним не подошла. Наблюдала издалека. И вдруг поймала себя на том, что покусывает губы с досады. С досады на их простецкое, незамысловатое, но какое-то радужное счастьице.

Конечно! Конечно, она такого счастья себе не хотела. Ей хотелось основательного, красивого, яркого. Она планировала в него попасть без всяких отягчающих душу и тело обстоятельств.

А что вышло?! Она банально залетела! Она превратилась в одну из тех куриц, над которыми оглушительно ржала в свое время. Мало того, она осталась без работы! И принца, принца-то на горизонте — тю-тю — не видать!

И опять же, она бы со всем этим справилась на щелчок пальцев! Сейчас глотай таблетку, и нежелательной беременности как не бывало. Да, денег стоит, а что делать! Но…

Но ей не велели! Не велели избавляться от ребенка! Не велели дальше продолжать работать на фирме, где она получала достойную зарплату. Не велели ничего предпринимать без согласования. И это был залет почище первого!

Она перестала самостоятельно принимать решения. Ею управляли. Она перестала принадлежать самой себе. Из очаровательной девушки она превратилась в тварь, которой помыкали.

Маша внимательно осмотрела себя голую в стекле посудного шкафа. Безупречная белая кожа, упругое тело, длинные густые волосы, которые она постоянно заплетала в косу. Ей не хотелось это делать, но это тоже было одним из пожеланий. Опять же требования к внешнему виду на фирме были жесткими. Локоны по спине не приветствовались. Вот она и заплетала с утра тугую косу.

За окнами на улице вдруг что-то сильно бабахнуло. Маша подошла, оперлась голым животом о подоконник. Глянула.

Стройка. Под окнами разворачивалось грандиозное строительство. Скоро этажи достигнут уровня ее окон, и тогда голышом не походишь, не задергивая штор. Хотя с вздувшимся животом мало радости смотреть на себя.

Маше вдруг расхотелось ходить голой. Она влезла в шкаф, порылась в вещах. Достала любимый бархатный костюмчик лимонного цвета. Надела без нижнего белья. И снова с ненавистью уставилась на свой живот, где теперь топорщился карман от курточки.

— Кенгуру! — с отвращением выпалила Маша и посмотрела на часы.

Время близилось к восемнадцати тридцати. Рабочий день там, где она не так давно и сама работала, закончился.

Заедет или нет? Заедет или нет?

Пару дней назад, когда она оформляла свой расчет, он даже не глянул на нее. Коротко кивнул, здороваясь, и все. Даже не глянул! Потом позвонил с таксофона. Он всегда ей так звонил, чтобы не засветить свой телефон. Позвонил…

— Ты что, тварь, совершенно обнаглела?! — проговорил он, запыхавшись, как будто пробежал только что дистанцию.

Но он не бегал, она знала. Он запыхался от отвращения к ней. От необходимости с ней разговаривать.

— А что не так я сделала на этот раз? — кротко ответила она. — Я же уволилась, как ты хотел!

— А что ты лопотала при увольнении, а, тварь? О каких личных причинах? Ты что, рассказала о своей беременности?!

— Нет, — кратко, без объяснений проворчала она.

— Тогда что за личные причины? Что ты им сказала?

— Я сказала…

Она ничего не объясняла, она больше туману напускала, улыбалась загадочно. Но ему-то об этом знать вовсе не обязательно, так? В том, что с ней случилось, виноваты двое, так?

И поэтому она ему соврала:

— Я сказала им, что выхожу замуж.

— Что-о-о? Ты соображаешь, что сделала? — Его голос теперь напоминал голос умирающего от удушья человека. — И ты сказала, за кого?

— Упаси, господи! — хихикнула она неуверенно. — Я ведь и сама не знаю, за кого выйду, так ведь?..

Он тогда бросил трубку и больше не звонил. Прошло два дня. Сегодня была пятница. По пятницам он всегда к ней приезжал. И они неторопливо и с удовольствием занимались сексом. Ему секс с ней очень нравился. Ему даже не надо было об этом говорить, она видела.

Ей…

Ей было все равно.

Маша пошла на кухню. Полазила по полкам холодильника. Не густо, но если он приедет, ей будет из чего сделать его любимый салат. Больше на ночь он ничего не ел. Салат, зеленый чай. Крайне редко кофе. Пару раз, наверное, за все время их близости.

Маша поставила вариться яйца. И тут вспомнила.

Днем от Милы приходило странное сообщение. В нем она просила ее срочно перезвонить. И аж шесть восклицательных знаков. И смайлик с просящей рожицей. Первым порывом было набрать, потом неожиданно передумала.

Сделалось жутко жаль себя — одинокую, неприкаянную, в состоянии нежелательной беременности, в котором ее принуждают находиться. Сделалось горько от того, что она вот даже такого незатейливого счастья не может поиметь, в котором Милка плещется, как рыба в воде. Конечно, не так чтобы и хотелось именно так, но в настоящий момент можно было бы и так попробовать.

Не стала звонить днем. А сейчас вдруг решила набрать.