Зеленые холмы Калифорнии - Екатерина Вильмонт

– Замуж хочешь?

– Что? – перепугалась я.

– Замуж за меня пойдешь?

Это было романтично, как в кино, но настолько дико…

– Что, страшно? – нежно улыбнулся он.

– Да, – призналась я. Потом он говорил, что именнов этот момент полюбил меня.

Поженились мы только через год. Многие девочки мнезавидовали, а Ольга Густавовна, наш педагог по сценречи, с грустью сказала:

– Для актрисы такой муж – не в радость.

– Почему?

– За границу тебя выпускать не будут.

– Подумаешь! – фыркнула я. – Не больно-то ихочется. Как послушаешь рассказы о заграничных гастролях, с души воротит.Бульонные кубики, сырокопченая колбаса и консервы… Это же так унизительно…

Она очень внимательно тогда на меня посмотрела, как будтовпервые видела.

– В чем-то ты права, наверное. И все-таки, когда труппауедет, а ты останешься… И если в кино будешь сниматься, никаких тебекинофестивалей.

– Почему? А московский? – смеялась я. Я была ужевлюблена на всю катушку. А театр… Что театр, наверное, я смогу без негообойтись.

И он тоже без меня смог. Ни в один московский театр меня невзяли. И кто-то посоветовал мне прослушаться на радио. Лёня был счастлив. Содной стороны, я при деле, при профессии, а с другой, никто меня в лицо незнает, никакая звездная болезнь мне не грозит. К тому же диктор всесоюзногорадио – это звучало…

Я долго пробыла на кладбище, хотя погода стояла ужасная.Дождь, холод. Но мне хорошо вспоминалось там, было грустно и нежно на душе. Онбыл самой большой моей любовью, даже единственной, все остальное не в счет.

После его смерти были претенденты, как говорится, на руку исердце, но я даже представить себе не могла другого мужчину рядом с собой, водной квартире. Лёня никогда меня не раздражал, даже удивительно. Он былнеприхотлив и очень благодарен в быту, никогда не лез в женские дела. У негобыло свое большое дело в жизни. И он любил меня, несмотря на многочисленныхбаб, которых я про себя называла «подножным кормом». Мучилась из-за этого, нотвердо знала – любит он только меня. И это было важнее всего. Я сидела налавочке под зонтом и вспоминала, вспоминала… Все-таки я – счастливая женщина, вмоей жизни была настоящая большая любовь, и мы прожили вместе так много лет…Внезапно мне стало холодно. Пора уходить. Прощай, Лёнечка…

…Выйдя из лифта, я услышала странные звуки. Как будто вквартире били посуду. Я испугалась. Звон разбитого стекла повторялся состранной периодичностью. Я дрожащими руками отперла дверь и бросилась на кухню.Пол был усеян осколками. Стаська с застывшей на лице странной гримасой сиделана стуле и швыряла на кафельный пол блюдца от кофейного сервиза.

– Ты спятила? Прекрати сейчас же! – заорала я.

Она подняла на меня глаза и все же с той же гримасойшмякнула об пол очередное блюдце.

У меня от ужаса волосы на голове зашевелились. Она что, сума сошла? Но нельзя поддаваться панике.

– Станислава! – Я грохнула кулаком постолу. – Я с тобой разговариваю.

Бац! Еще одно блюдце разбилось вдребезги.

Я схватила телефонную трубку и сделала вид, будто набираюномер.

– Скорая психиатрическая? Приезжайте скорее, моя внучкасошла с ума. Записывайте! Городецкая Станислава Юрьевна, семнадцать лет,школьница… Буйное помешательство.

– Лёка, перестань! Лёка! Я положила трубку.

– Очухалась?

– А ты что, сдала бы меня в психушку? – злобноприщурилась она.

– Можешь не сомневаться. Говори, что стряслось?

– Я поеду в Америку!

– Что?

– Что слышала!

– Не смей хамить!

– Я поеду в Америку!

– Ну поедешь, а зачем же стулья ломать?

– Какие стулья?

– Классику читать надо! Посуду зачем била? Смотри, чтонаделала, поганка. Из чего мы теперь пить будем?

– Не преувеличивай! Из этого идиотского сервиза мыникогда не пьем.

– А стаканы?

– Купим, они дешевые.

– А если б я не пришла, ты бы и до веджвудского сервизадобралась? Ты же собиралась на день рождения?

– Рассобиралась, – мрачно буркнула она.

– Ладно, черт с ней, с посудой, говори, в чем дело.

– На, наслаждайся!

Она протянула мне пачку фотографий. Надо заметить, что завсе годы Ариадна прислала всего три фотографии. А тут целая пачка. У менязадрожали руки и заболело сердце. Чтобы я о ней ни думала, но она же мояединственная дочь. Я жадно всматривалась в ее лицо.

– Смотри, дальше смотри, что ты так долго? –раздраженно торопила меня Стаська.

– Отвяжись! И собери осколки. Пока не соберешь, я стобой разговаривать не буду.

Она покорно взялась за веник, а я сгребла фотографии и ушлак себе.

Я видела за последние годы сотни подобных фотографий удрузей и знакомых, чьи родственники уехали за границу. Красивые, яркие картинкисловно бы демонстрировали нам, оставшимся, как все здорово и роскошно у нихтам, какие они умные, что уехали и нисколько об этом не жалеют. А вы, убогие,смотрите и завидуйте. Может, мне это только кажется, не знаю. И тут был такойже набор – красивая женщина в красивых шмотках, красивый дом, красивая машина,красивая собачка на руках. И очень красивый мужчина, высокий, широкоплечий,молодой. Ариадна рядом с ним кажется совсем маленькой и хрупкой. А он так нежноее обнимает. Она с годами стала еще красивее и почти не постарела. Но что-то вней неуловимо изменилось. Выражение лица? Не пойму, но она кажется какой-точужой… Боже мой, неужто я забыла родную дочь? Единственную, обожаемую.

– Ну как тебе эта физия? – раздался за спинойголос Стаськи.

– Не смей так…

– Лёка, ты со мной поедешь? Она обещает прислать бабки.

– Отстань, я хочу побыть одна.

– Да не мучайся ты, она просто сделала пластическуюоперацию.

– Что?

– Нос другой, не видишь, что ли?

Господи, так вот в чем дело! А я не сообразила. Но какСтаська-то заметила? Столько лет прошло, и, казалось бы, она и знать о материне желает, а вот поди ж ты! Сердце заныло еще сильнее.

– Лёка, мы поедем?

– Что это вдруг тебе приспичило?

– А ты письмо еще не читала? Нас не просто так зовут, ана свадьбу! Интересно же! Девятого февраля у них свадьба.

– А как же школа? – машинально спросила я.