Москва. Квартирная симфония - Оксана Евгеньевна Даровская

class="p1">Толя умер от разыгравшейся на фоне водки гангрены, когда Томе исполнился двадцать один. Его монументальный организм с бурлящей по жилам горячей кровью, с богатырски мощными, истомившимися по штурвалу ладонями не вынес инвалидности и многолетней тоски по Антонине. А овдовевшая Лия Соколовская жила еще долго, страдая прогрессирующим Альцгеймером, что тоже легло на плечи уже замужней и родившей Лёнчика Томы, не помышляющей отдать мать в богадельню.

* * *

По матери, понятное дело, она была еврейка. Но отличительные черты большей части еврейского народа, как то: практичность, рассудочность, рассудительность (понятия, заметьте, разные), умение найти живительную струйку и в голой пустыне, – отсутствовали в ней напрочь. Над своим полуеврейством она откровенно смеялась: «Посмотри на меня, какая, к черту, я еврейка, что внешне, что внутренне». С этим трудно было поспорить. Всем сущим в себе Тома определенно походила на отца. Могу утверждать это не только с ее слов, но познакомившись с фотографиями обоих родителей, четко отражающими суть обоих. У Лии, сидящей за старинным письменным столом вполоборота к объективу, артистично поддерживающей худую щеку изящной ладонью, были огромные миндалевидные, с поволокой глаза, длинноватый римский нос, узкие, изогнутые в уголках губы, острый подбородок и общее томно-страдальческое выражение лица. А Толя имел лицо в большей степени округлое, глаза среднего размера, скорее тоже круглые, отличался прямотой взора, широтой улыбки пухлых добрых губ, ямочками на щеках, аккуратным, немного вздернутым носом с чуть заметной милой бульбочкой на конце. Вот только оба родителя не страдали косоглазием. Томино косоглазие было невесть в кого.

Физическое возрождение с каждым запоем давалось ей все сложнее. Мозги как раз оставались в полном порядке. А вот остальные органы и системы то бунтовали, то пробуксовывали. У работающего в отделе верстки и дизайна журнала «Клаксон» Лёнчика, наблюдавшего мать в различных ипостасях на ежедневной основе, сдавали нервы. Он, конечно, по-своему любил ее. Когда по трезвости она ухаживала за ним, как за младенцем, безостановочно готовила вкуснятину, сыпала коронным своим юмором, губы его расползались в кривой ухмылке, что являлось высшим проявлением сыновних чувств. Когда запивала, орал и бил посуду. На свою зарплату он не мог обеспечить ей былых отборных капельниц. Но если бы и мог, вряд ли бы стал заморачиваться. Он не унаследовал от матери и сотой доли широты души. На нервной почве у него открылась экзема. Тома начала психовать по поводу экземы Лёнчика. Замкнутый круг сужался. Я решила попробовать что-то кроме капельниц. Был у меня знакомый батюшка – отец Григорий. Служил в одной из церквей на Китай-городе. (Довелось познакомиться с ним вне церковных стен и несколько раз душевно пообщаться.) Очень убедительный, скажу вам, служитель. Имел практику экзорцизма, недоступную многим батюшкам. «Тома, рискни отстоять службу, хотя бы ради восстановления отношений с Лёнчиком, вдруг поможет». Тщетность своей затеи я в общем-то недооценила. Позвонила отцу Григорию, попросила обратить внимание на женщину, которая подойдет к нему после службы, сославшись на меня. Сама решила на службу с Томой не ездить, не быть ей конвоиром и нянькой. Хотела полной добровольной акции с ее стороны. (Я возлагала большие надежды на тонкий персональный подход к ней отца Григория после службы.)

– Отец Григорий, конечно, красаве́ц! Тембр голоса как у Марио Анкона – Лия пластинку любила слушать. Но я, ох, еле выстояла. Отваливалось абсолютно все, ноги чугунные, руки ватные, голова кирпичная. Во рту пересохло. Считай, полуобморок. Курить хотелось, как перед смертью. Попыталась пробиться к нему после службы на полусогнутых, а вокруг толпа старух – хрен протиснешься, чувствую, еще минута, грохнусь горбом прямо на кафель, и спиной-спиной, тихой сапой стала к выходу отползать. Матушка Анастасия, жена его, почти в дверях церкви меня хвать! По каким приметам из толпы вычленила, не знаю. И как пошла, как пошла обрабатывать: «Нетерпение – преопаснейший, Тамарочка, враг, а гордыня тем паче…» Длинноносая такая, – тут шла коронная Томина мимика с подмигиванием, сморщенной щекой и скривленными в одну сторону губами. – Ты сама-то ее видела?

– Нет.

– Это тебе очень повезло. Печень кому хочешь запросто выест. В гости к ним с отцом Григорием за город активно зазывала. «Приезжай, Тамарочка, мы тебя уму-разуму в индивидуальном порядке научим. К Господу дорогу тебе проторим, демоны алкоголя тебя отпустят». Мне и вправду проще к ним съездить, чем службу выстаивать.

(Будучи невероятно обязательной, всегда исполняя данные обещания, она действительно пару раз съездила к ним в гости в Подмосковье.)

– Полные же антиподы! – делилась впечатлениями. – Отец Григорий – суров, вещает только по делу, но убедительно. А тело какое накачанное! Как у профессионального борца. Я не специально, случайно подглядела, он переодевался в соседней комнате, – бицепсы, трицепсы будь здоров, на высоте! А матушка Анастасия – сплошное сплетничество. Ну про всех надо знать! Проста как тульский пряник. Но и хитра одновременно. Что ты думаешь? Оказывается, свой интерес ко мне имела. «Ах, Тамарочка, спина так болит, так болит… тебе ли, милая, не знать… ты-то как никто должна понять мои муки, а ну-ка, разомни-ка мне спинку». Оба раза к ним приезжала, оба раза массаж спины ей по часу делала. Единственное, что я от нее толкового унаследовала, – «если совсем плохо сделается, широким крестом себя осеняй, – рука Томы размашисто понеслась ото лба к низу живота и далее, – и “Отче наш” читай три раза».

– Пробовала? Помогает?

– Да дьявол его знает. Может, и помогает. Квартирка динамовская в смысле ауры не очень. Совсем в ней не сплю. В потолок смотрю всеми ночами, осеняю себя.

– Да ты от другого не спишь, Тома.

– От чего же еще?! Именно от ауры. От папаши-авиастроителя могла остаться. Неизвестно, с чем он тут возлежал, что за болезнь его терзала, какие мысли в голове блуждали. Думала попросить отца Григория приехать освятить квартиру. Я бы заплатила как положено. Но ведь он матушку обязательно с собой притащит. Вернее, она за ним увяжется. В горе же и в радости вместе (коронное подмигивание), пожизненный обет верности. Как подумаю, что она свой длинный нос засунет везде, сигаретный дух учует, станет мой многострадальный ливер выедать, сразу передумываю приглашать.

Единственным более-менее законченным рассказом Томы был вышеприведенный рассказ о первой любви отца. Остальные эпизоды ее прошлой жизни я собирала по крупицам, по брошенным мимоходом фразочкам, шуточкам. Она ювелирно ругалась матом. Никогда без повода, исключительно по существу. Обсценная лексика в ее устах, несмотря на низкий, с хрипотцой голос, была легка, игрива, самобытна, гармонично вплеталась в ироничную самокритику. Этой гранью таланта она отдаленно напоминала Эльзу Исааковну моих золотых коммунальных времен. Как-то Тома призналась: «Да я много крылатых фраз