Москва. Квартирная симфония - Оксана Евгеньевна Даровская

кинуть на пол, на нем спать. Но у него же инфаркт был, почки и спина нездоровые. Этой бухгалтерской сучке с ее оглоедами на его здоровье, конечно, наплевать, я точно знаю.

– Не Кассандрой ли ты была в прошлой жизни, Тома?

Чуть позже разведка донесла: Можжухин вообще не стал покупать себе квартиру в Москве. Приобрел движимое имущество в Испании на побережье Коста-Брава – небольшую белоснежную яхту. На ней и поселился. Предпочел модную европейскую тенденцию. С расчетом на то, что в Москве ему всегда найдется стол и дом у многочисленных друзей или пергидрольной Элеоноры. Волнения Томы в связи с поступившей информацией многократно возросли: «Он сумасшедший! Выбрал самый север Средиземноморья, норд-весты с октября по апрель гулять по палубе будут! Просифонит ему спину с почками… Престарелый безумец!»

Еще одна деталь. Старого кокер-спаниеля Гаврика при переезде они с Лёнчиком забрали себе. От Гаврика сильно пахло. Прямо-таки воняло старостью и болезнью. Этого нельзя было не почувствовать еще в квартире на Ленинском. На «Динамо» ему совсем подурнело. В нагрузку к возрастным телесным недугам он пережил тяжелую психологическую травму – развод хозяев, отлучение от облюбованного со щенячьего возраста очага. Когда, пошатываясь на слабых лапах, натыкаясь на все подряд предметы, он приплетался в кухню новой квартиры попить (уже почти ничего не ел), зрелище было до боли жалкое. (Тома долго не решалась усыпить его. Память же о Можжухине! Но когда Гаврик упал на ровном месте в кухне и долго лежал на боку с полузакрытыми веками, тяжело дыша, не в силах подняться, стало очевидно: он мучается собственной жизнью. Она положила Гаврика в спортивную сумку, предварительно застелив дно перешедшим ему когда-то в наследство от Лёнчика детским одеяльцем, и повезла в лечебницу на Новопесчаную улицу. Гаврик, естественно, все понял. Сопротивления не оказал, даже морду ни разу не высунул в приоткрытую прорезь молнии, только тихонечко плакал всю дорогу. Она, конечно, плакала тоже, сидя в очереди за усыпляющим уколом. Но это будет позже.)

* * *

Когда она бывала трезвой – не было лучше нее человека. Я просила ее только об одном: не теребить меня по телефону, когда у нее запой. Не выносила я этого пьяного заплетающегося языка, этого кататонического бреда с придыханием. «Хорошо», – серьезно пообещала она. И стойко держала слово. Краткосрочные ее запои длились обычно два-три дня. Потом она как будто возрождалась птицей феникс. Звонила, как ни в чем не бывало. Я не переставала дивиться выносливости ее организма и уникальной адекватности ее мозгов.

В наших с ней встречах она часто повторяла, что пристрастием к водке пошла в Толю; и в эти моменты в ее голосе звучали нотки гордости. Отца она звала исключительно ласково, по имени – Толя. А вот болезни Альцгеймера (чем долго страдала ее мать) она боялась пуще смерти. Алкоголизм и старческая деменция были для Томы несопоставимыми по цинизму и жестокости категориями. Альцгеймер проигрывал алкоголизму с сухим счетом.

Балерина Лия Соколовская отважилась родить Тому в сорок один год, распрощавшись с балетной карьерой в театре Немировича-Данченко. Отец Томы Анатолий никогда не любил Лию Соколовскую. Женился назло обстоятельствам – на женщине старше себя почти на десять лет. А обстоятельства были таковы: любил он всегда Антонину. Антонина и Анатолий знали друг друга с малолетства. Жили в одном дворе на Ленинском, сопели над куличиками в общей песочнице, соприкасаясь нежными бархатными лбами, щедро обмениваясь формочками и совочками. Там, в песочнице, крепко сплелись их ладошки и души. Накануне войны – было им обоим по шестнадцать – случилась у них незабвенная интимная связь. Естественно, были они друг у друга первыми, прикипевшими друг к другу до беспамятства, почти уже родственниками. Уникальное созвучие их имен и редчайшая неразлучность вселяли в дворовых сограждан веру в их безупречно-счастливое совместное будущее. Но грянула война, пришлось разминуться. Детей и подростков с матерями эвакуировали кого куда. Затем авиационное училище в Батайске у осиротевшего Толи (отец погиб под Курском, мать умерла в эвакуации от двусторонней пневмонии на Толиных руках), учебное общежитие и полное неведение о судьбе Антонины. Весь послевоенный 46-й он строчил ей из училища письма на московский адрес. Он с детства мечтал стать летчиком. К тому же в библиотеке училища прочел роман Каверина «Два капитана» и дал себе клятву всегда и во всем походить на Саню Григорьева. В письмах рисовал любимой Антонине судьбу Сани, хотел, чтобы она, как Катя Татаринова, гордилась орлиными крыльями на его форме. От Антонины никакого ответа. Он страдал. Решил, что полюбила другого, вышла замуж в неведомом городе, там и осталась.

Вот они, превратности судьбы. Антонина вместе с матерью вернулась домой ранней весной 45-го. Долго терзала дверной звонок в квартиру Анатолия. Не обнаружив там ни возлюбленного, ни его родителей, которых с детства считала роднее собственной матери (своего отца она не помнила), промучившись тщетным ожиданием до конца 46-го (писем от Толи, странное дело, она не получала), выскочила замуж за их общего дворового приятеля Генку, уступив его жгучему натиску. И быстро превратилась в гулящую. С истеричным хохотом, ведьминским прищуром золотисто-болотных глаз, расхлябанной, вихляющей походкой. Разочарованный в ее предполагаемом светлом будущем местный народ пренебрежительно стал звать ее «блудливая Тонька». Никому из выживших в войну местных старожилов, знающих Антонину от рождения, не пришло в голову покопаться в лабиринтах ее души. Понятное же дело, что на блуд после скоропалительного замужества толкнула ее тоска по своевременно не вернувшемуся в ее объятия Анатолию. Хотя до того ли было старожилам, если у каждого свое послевоенное горе.

Итак, маховик разврата был запущен, репутация попрана и восстановлению не подлежала. Недаром потом Антонина тщательно избегала встреч с Анатолием. Если не успевала скрыться за угол дома, завидев его, начинала странно петлять, опустив голову, ускоряя вихляющий шаг.

Анатолий вернулся в родную квартиру в 48-м дипломированным летчиком. Квартиру ему чудом сберег благородный местный управдом, по наитию (вдруг вернется!) не уступивший жилплощадь многочисленным страждущим, чьи дома были разбомблены. Узнав о произошедших с Антониной роковых переменах, Анатолий поначалу впал в ступор, затем в праведный гнев, но, увидев, как старательно Антонина избегает его, собрал волю в кулак, не стал домогаться ее объяснений и чинить расправу над бывшим другом Геннадием.

Муж Антонины, страстотерпец Геннадий, о разводе не помышлял, не мог разлюбить ее ни за какие грехопадения; но порой не выдерживал, сходил с рельсов. Тогда из окон их квартиры летели звуки крушащейся мебели и подходящие случаю эпитеты, вибрирующие от фальцета к басу и обратно. Живущая вместе с ними мать Антонины тоже не молчала. «Ой, помогите, люди добрые, укоротите