Признание в любви - Борис Гриненко

Направляет в соседний кабинет к терапевту – измерить давление и пульс. Конечно, больше ста, и давление двести. С наших выписок долго переписывает заключение, добавляет свои опасения. Опять расталкиваю толпу, извиняюсь, влезаю туда, где комиссия, с написанными рекомендациями. Лисянская бегло читает: «Мы решим, что делать, сообщим, можете уезжать». – «Разрешите к вам завтра заехать». – «После обеда».

На сообщение, что нас берут, Ира откликается глазами. Зубы и руки сжаты. Терпеть боль уже не может, быстрее бы добраться. Упрашиваю водителя, он и сам видел, что плохо, поворачивает через двойные сплошные, сигналит и гонит. Выгрузка, пересаживание в кресло, лестница в подъезд, лифт – бегом, бегом. Домой, домой.

Дома встретило солнце – Ира заметила. До комиссии внимания не обращала. У неё надежда, а я не знаю, что делать. Ответа-то нет. Сразу же кетонал, массаж, растирание ног, снизу вверх. Полегче. Слышно синичек. Они сидят на нашей берёзе и на балконе. Укрываю одеялом, торчит один нос, открываю окно, свежесть. Прошу Люду подсыпать корм, пусть подольше попищат. Ира поправляет: «Не пищат, а свистят – к хорошей погоде. Запахло весной, чувствуют». Призывные звуки, звуки радости, которая покинула наш дом. Они с улицы, из другого мира. Не можем в него вернуться, как ни стараемся.

Въехали мы сюда, в новый дом, пустой двор отталкивает. В багажнике машины привезли из леса малюсенькие берёзки. Сажаем. Подходит сосед.

– Бесполезно. Видите – ничего нет.

– Когда я сажаю, всё вырастает.

Одна дотянулась до нашего, девятого этажа. Тот же сосед хотел повесить табличку «Ирине. Самая высокая берёза в районе».

Звоню из другой комнаты, закрываю дверь, чтобы не слышала, Вячеславу Хмаре в Мечниковскую. Упрашиваю, умоляю – уговорить своего коллегу из онкологического диспансера взять нас на любых условиях… другого варианта уже нет. Если нужно платить, то даже лучше – быстрее оформят. Через полчаса перезванивает – договорился. Тянет перекреститься.

Вечером еду на проспект Ветеранов к этому анестезиологу, Азаму Халикову, от него зависит, возьмутся ли проводить химиотерапию. Изучает внимательно выписки, заключения, хочет обсудить, а мне трудно выговаривать слова. Не дают слёзы в горле: если он скажет «нет», тогда всё – мы останемся дома. Один на один с болезнью. Ещё раз перечитывает: «Трудный случай, запущено. Вы понимаете, чем это грозит?» – «Да». – «Вы готовы?» (Избегает говорить страшные слова.) Сказать не получается, киваю.

Упала слеза, когда кивал, не смог удержать… Долгое молчание. Смотрит на меня – ответственность? Ему брать на себя риск. Жду. Руки стиснуты, не могу разжать. «Ладно. Берусь, постараюсь убедить Лисянскую, приезжайте завтра после обеда, обсудим втроём». Благодарю. Звоню Ире, лечу домой, ног нет – есть крылья, маленькие крылышки надежды и страха. Гонит ужас ситуации – быстрее из неё выкарабкаться.

На спуске в метро помогаю бабушке – сгорбленная, старая. Не первый год обращаю внимание на старых женщин, пытаюсь помочь. С грустью представлял Иру в этом возрасте. Кто будет помогать, кто ухаживать? Она ведь одна останется – такая разница в возрасте. Жить ей и жить, дай Бог, долго и долго. Родственники – за границей, здесь знакомые, поговорить – да, а если что случится? Как же ей будет трудно, кто поможет – такой же случайный прохожий?

К метро иногда ходили вместе. Рядом с нашей станцией, как на часах, часто в непогоду – согнутая пополам старушка. С трудом опирается на палку, чаще стоит на коленях. Плохо одета. Перед ней маленькая металлическая плошка с мелочью. Я опускал монетки. Вид вызывает не сочувствие, а сострадание. Потом кто – то убедил, что это её работа и не на себя. Я перестал. Моё замечание, что она тут не первый год, заработок для мелких бандитов, отбрила: «Ты есть каждый день хочешь?» Вернулся, опустил мелочь. В следующий раз положил за всё то время, что проходил мимо «не замечая», и с запасом – бумажные. Никогда не видел, чтобы старушка смотрела вверх, на лица прохожих, всегда на подстилку, точнее на плошку. А тут подняла голову и посмотрела – у неё на глазах были слёзы. Неужели я единственный? Ира оказалась права.

Дома ждёт надежда. Рассказываю, что берут на химию, про сроки операции решат на месте, в понедельник будет одноместная палата. Люда начинает собирать вещи.

В спальне жизнь идёт в прежнем ритме. Только с едой хуже, начиная с понедельника стало подташнивать, воду пьёт, но мало. Обычно больше литра в день – установленная норма для состава крови, за ней тщательно следили. Утром, как младенцу, четыре ложки манной каши. Она мягкая, легче глотать. Вначале с удовольствием ела понемногу из Юриных банок, сейчас не может, начинает есть – тошнит. Переводит тему:

– А ты поел?

– Да.

– Знаю, что нет, бери кашу, садись рядом и ешь, я хочу видеть.

Взял тарелку, сел. Гладит меня по руке.

– Совсем похудел.

– Организм следует твоему примеру, я ни при чём.

– Плохой пример, видишь, я стараюсь. Ты тоже должен.

Берёт у меня ложку, набирает четвертинку, кладёт в рот. Почти сразу начинает тошнить.

– Ну вот… не получилось… хотела ради тебя. Дай воды.

– Лучше сок, там хоть что-то есть.

– Знаешь что? Были персики в собственном соку, вкусные, помнишь?

– Конечно, сейчас будет. Что ты раньше не говорила?

– Не хотела беспокоить, ты и так крутишься, думала, что этот выпью, а сейчас захотелось именно персиковый.

Появилось желание хоть что-то поесть, я сразу обрадовался. Но тут же влезла в голову – проклинаю себя! – сцена из фильма «Чапаев», где Петька на реке увидел белого с пойманной рыбой и хотел взять в плен языка. Тот просит: «Отпусти, у меня брат помирает, просит перед смертью ушицу, не могу не сварить, отпусти». Отпустил. Гоню жуткие мысли…

Первый раз обратилась за такой мелочью, обидно – не даёт ничего ей сделать. Знает, ведь, что мне будет приятно. Не могу переубедить. Ни у кого ничего не просила. Почему? Какая у Ирочки была жизнь, до меня, если не может попросить даже любимого человека? Работает в огороде, подхожу, спрашиваю: «Чем помочь?» – «Не нужно». – «Я ничем не занят». Не отстаю, не даю ничего делать – поцелует, скажет «спасибо» и … всё. Но сейчас – то она лежит. Ничего не меняется.

– Я мигом в большой «О’Кей», в «Ленте» скорее всего, нет.

– Только недолго…

Внутри застыло – не хочет оставаться без меня.

Через двадцать минут наливал сок. Единственное изменение в еде, но со второго раза он уже разбавленный. Всё остальное сокращается. Пытается, но организм не может принять. Лишний для него кусочек оказывается снаружи. Плохие будут показатели крови. Придётся в клинике сразу сесть на капельницы.

После «обеда», я на Ветеранов, хожу по коридору у кабинета. Очередь. Сидеть не могу. Проходит Лисянская, здоровается: «Подождите, в палате пациенту плохо». Набираю Халикова, – «Сейчас поднимусь».