Амнезия - Федерико Аксат

— Мама скоро умрет, — сказал Марк. — БАС — неизлечимая болезнь, с ней можно прожить не более двух-трех лет.

Должно быть, мои глаза округлились от ужаса, потому что брат опустился на колени и обнял меня:

— Забудь, что я сейчас сказал. Когда мы умрем, известно только Господу. Я просто хотел тебя предупредить, что наши дела не так уж радужны.

— Папа говорит, что…

— Я знаю, что говорит папа. Он тебе соврал. Знаешь почему?

— Нет.

— Потому что в глубине души он сам не может принять правду. И никогда не сможет. Понимаешь?

— Кажется, да.

— Мама проведет остаток жизни в постели или в кресле вроде этого. Видишь, тут у Хокинга панель? — Марк показал на фотографию. — Он управляет ею взглядом, потому что все, кроме век, у него обездвижено.

Я не знал, кому верить: отцу или старшему брату. Я был бесконечно предан обоим и абсолютно уверен: никто из них никогда бы не солгал и не навредил мне.

— Это правда, Джонни. Мама очень больна и скоро нас покинет. Но ведь лучше об этом знать, правда?

Я часто-часто закивал.

Помню, потом я со всех ног кинулся вниз и что было сил обнял маму. Она читала газету в гостиной и очень удивилась, когда я бросился ей на шею. А потом вдруг рассмеялась.

Марк оказался прав. Через полгода мама перебралась в комнату на первом этаже, где проводила дни в постели или в кресле у окна. Речь у нее пропала практически в один день, хотя мне до сих пор кажется, что она нарочно перестала говорить: не хотела, чтобы мы видели, как она мучается, пытаясь выговорить самые простые слова. Дом наводнили медсестры и кинезиологи.

Июль 2000

Кладовая возле кухни теперь служила моей матери спальней. Денег у нас становилось все меньше — накопления съедали расходы на врачей, а отец по понятной причине не мог работать, как раньше, — да и припасов у нас было намного меньше, чем раньше. Накануне нового тысячелетия кладовая была почти пуста, так что переделать ее под жилую комнату получилось за день. Мы на славу потрудились втроем: отец, Марк и я. Грустный выдался день: мы красили стены, вешали новые шторы, ставили красивые лампы и знали, что маме суждено здесь умереть.

Ее тело стремительно усыхало. Утратив дар речи, она почти перестала подниматься с постели. Папа купил инвалидное кресло, механическое. Он сказал, что электрическое не годится — вдруг мама захочет прогуляться по лесу? На самом деле ей становилось все хуже и уже не хотелось ни в лес, ни куда-либо еще. Когда мы спрашивали, не желает ли она подышать свежим воздухом, мама моргала дважды. Ты устала? Одно движение век.

В те дни я понял кое-что важное. Не то, насколько эфемерно счастье, — точнее, не только это. Оказалось, что три родных друг другу человека, живущие под одной крышей, воспринимают одну беду совершенно по-разному. Отец отказывался принимать мамину болезнь, хотя прекрасно видел, что ее душа едва держится в искривленном теле, в котором не было и сорока пяти килограммов веса. Он обсуждал медицинские вопросы с докторами и медсестрами, которые, сменяя друг друга, дежурили в доме по шесть часов, но с нами — никогда. С нами он притворялся, что все осталось по-прежнему. Как будто мамино здоровье касалось только медиков, а нам не следовало ни о чем переживать. Всякий раз, когда Марк пытался завести прямой разговор, отец попросту отказывался отвечать.

Билл Фостер купил нашу мастерскую. Спустя много лет я узнал, что друзья отца составили маленький заговор, чтобы нас поддержать. Харрисон рассказал мне об этом, сидя у себя на заднем дворе и вырезая очередную фигурку из дерева. «Твой отец был упертым как черт, Джонни. Если ему что-то втемяшивалось в башку — пиши пропало». Членам клуба пришлось спланировать целую операцию, чтобы спасти нас от людоедов из банка.

Марк всегда был на диво ответственным и рассудительным, но за те шесть месяцев, пока БАС пожирал маму, он повзрослел сразу лет на десять. Брат не боялся возражать отцу, когда тот делал что-то не так, а с врачами и медсестрами говорил строго и решительно, добиваясь, чтобы мама получала самый лучший уход. Марк единственный из нас не боялся произносить слово «склероз», чем приводил в отчаяние отца, который боялся называть болезнь по имени, словно это могло сделать ее сильнее. Мой брат был настоящим бойцом. Как-то ночью, изъеденный отчаянием, я пошел к нему за утешением, но Марка не было в спальне. Он был внизу. Я увидел свет на первом этаже, спустился по лестнице, стараясь, чтобы ступеньки не скрипели, и увидел, что дверь кладовой — я так и не привык считать ту комнату маминой спальней — приоткрыта. Я тихонько подкрался поближе. Марк рассказывал маме о Келли Бэкстер, девочке из школы, которая ему нравилась; говорил, что хочет позвать ее на свидание, но не знает, стоит ли — эта Келли немного поверхностная. Я не понял, что значит последний эпитет, и уже хотел войти и спросить, какого рода поверхность представляет собой Келли Бэкстер, но вдруг застыл на месте. Было слышно, как Марк ходит по комнате, но из-за двери долетал еще один звук: шорох подгузников, которые сиделки каждый день меняли маме. Ни отец, ни тем более я к подгузникам не прикасались.

Мне долго не давал покоя вопрос о том, как мама будет справлять нужду. Марк дал на него обезоруживающе простой ответ: «Есть специальные подгузники для взрослых, Джонни». Отец заблаговременно запасся такими штуками, и я не раз видел, как сиделка с профессионально безразличным лицом заходит в кладовую со стопкой целлофановых пакетов. В такие минуты отец всегда выходил в коридор, и это казалось мне совершенно нормальным. В ту ночь я узнал, что Марк тоже меняет маме подгузники — без ведома папы, само собой.

Это был нелегкий год, но, как бы то ни было, я его прожил. У нас с мамой установились особые отношения, которыми я до сих пор горжусь. Мы проводили вместе много времени, пожалуй, даже больше, чем раньше. Не стану вас обманывать: смертельная болезнь та еще сука, увидеть ее воочию я не пожелаю и злейшему врагу, но все же порой я вспоминаю те дни с благодарностью. В десять лет мне выпало узнать, как хрупка человеческая жизнь и как дорог каждый миг, проведенный рядом с любимым человеком. Я стал подмечать мельчайшие детали, научился понимать по маминым глазам, когда она грустит, а когда хочет улыбнуться. Не знаю, была ли то телепатия, или пуповина, когда-то крепко связывавшая меня с мамой, продолжала незримо соединять нас. Мама говорила со мной взглядом, и мне хочется верить, что я правильно понимал то, что она хотела сказать.

Моим любимым занятием в тот год было беседовать с мамой после школы. У нас была своя азбука наподобие той, какой пользовался Хокинг. Только без компьютера — я смастерил специальные плакаты со словами и фразами. Целых пять. Отец дал мне листы толстого картона, метр на метр, и я начертил на них таблицы по двадцать пять ячеек и заполнил их словами. Когда мама хотела что-то сказать, она мигала трижды, а потом давала понять, какая именно картонка нужна.

На первом плакате был алфавит, на остальных — фразы, сгруппированные по темам. Был плакат, посвященный разным занятиям: послушать радио, посмотреть, как я рисую, поговорить о том, как у меня дела в школе, и все в таком духе. Если появлялись новые занятия, мы составляли новые таблицы. На другом плакате была мамина любимая еда, еще на одном — темы для разговора. Со временем мы усовершенствовали мой метод; сначала я водил пальцем по картонке, а мама моргала, когда видела нужную букву или слово. Марк — а кто это еще мог быть — придумал, как ускорить процесс. Теперь я проводил пальцем по верхней строке, а когда мама выбирала нужную клетку, спускался вниз по вертикали. Маме приходилось моргать два раза, чтобы указать координаты, но так все равно получалось быстрее. Я старался угадать нужное слово, и, если у меня получалось, мама дважды быстро моргала. Мы так натренировались, что отец или Марк всегда звали меня, если хотели с ней поговорить.