Призраки дома на Горького - Екатерина Робертовна Рождественская

Перед самым отъездом вдруг объявилась Ирка, заскочила, как раньше, вдруг, без звонка. Открыла ей Нюрка, они как раз с Лиской переодевались для гулянья.

– Вот она, пропажа, объявилась! Совсем ты затерялась, девка. Куда делась-то? – стала от порога ворчать Нюрка, а Лиска заулыбалась, соскучилась, прямо видно было, что соскучилась, подбежала и уткнулась Ирке в живот. Нюра с раздражением проводила Лиску взглядом:

– Чем липнуть к людя́м, иди-ка лучше боты надень.

Ирке обрадовались все, даже Роберт, зайдя на кухню за своей законной чашкой чая – а он всегда пил только из одной – объемной, пузатой, синей с разводьями, – присвистнул от радости и неожиданности. Иркино отсутствие в семье Крещенских было достаточно заметно – девчонки не хохотали взахлеб, играя с мелкой, не носились, как лошади, друг за другом по длинному коридору, да и не было слышно жалостливых Иркиных песен про жизнь-злодейку и судьбу-копейку.

По Ирке было видно, что все эти недавние перипетии и изменения в статусе сильно на нее повлияли, казалась она теперь какой-то совсем другой, затаившейся, опасливой, застегнутой на все пуговицы и с виноватой кривой улыбкой, словно уже не в первый раз пришла устраиваться на работу, а ее все не берут и не берут. Алена с Лидой, не заметив этого сразу, бросились вокруг нее кудахтать, зарадовались, затараторили, усадили, стали угощать – Лидка как раз котлеток нажарила с гречкой.

– Не, спасибо, Лидия Яковлевна, я не голодная… – Ирка виновато растянула губы и напомнила Юрия Деточкина из фильма «Берегись автомобиля».

– Вот что, мать моя, мало того что ты нас совсем забыла… – Лида повернулась к Кате: – Катюнь, уж пару месяцев так точно, да? Так ты еще и есть отказываешься! Когда такое бывало, мил моя? Что с тобой?

– Аппетита просто нет, совсем не хочется, спасибо… – Ирка опустила голову, как провинившийся ребенок, и Кате все это показалось странным – и непривычная ее молчаливость последнее время, и потемневшие, почти потухшие глаза, и резко усилившийся тик на веке, который всегда казался милым, а сейчас активизировался и стал выглядеть очень пугающим и болезненным.

– Не едят, когда диагноз, у тебя диагноз? – спросила Лида и сама ответила: – Нет! Поэтому будем обедать! Я к тому же горяченьких бубликов купила!

– Давай мы сначала сходим погулять с Бонькой, Лиску возьмем, а потом придем и пообедаем, – предложила Катя и, не дождавшись согласия, схватила Ирку за руку и потащила к двери.

Лиска обрадовалась, гулять с сестрой ей очень нравилось, прогулки эти были всегда необычные, не на лавке с нянькой сидеть, а совершать долгие путешествия, полные опасностей, убегать от преследователей, диких животных и даже прятаться в кустах от динозавров. Лиска-то большая уже была, понятливая, самый сок. С ней интересно было. Катя очень любила сестричку и тютюшкала ее с некоторым остервенением, когда ей удавалось дорваться до нее без свидетелей или хотя бы без няньки.

Ее рождение взбудоражило в Катерине материнский инстинкт такой силы и мощности, что она почти что захлебнулась в нем, хотя было ей тогда только двенадцать. Сейчас, почти в восемнадцать, она уже чувствовала себя опытной матерью, зная о детях намного больше домашних, разрешая любые вопросы, связанные с Лискиным поведением или здоровьем. И почему-то мечтала о своих, которых когда-нибудь родит, хоть понимала, что даже думать об этом рано – впереди институт, учеба, серьезное время, все эти мысли совсем некстати. Но внутренняя природная пружина все раскручивалась и расправлялась, наполняя девичий организм новыми желаниями, придавая угловатому телу плавность и манкость, а юным курьим мозгам – животную одержимость. Материнский инстинкт, заложенный в ней с рождения, давно уже не спал, а постоянно подпитывался зазывным сестринским смехом. Ей нравилось, когда она ловила на себе удивленные взгляды прохожих, гуляя с сестрой, – надо же, такая молоденькая, а уже мама! А уж если в магазине ее с малявкой пропускали без очереди – «проходите, мамаша», – то внутренний восторг так и грозил вырваться наружу! Быть принятой за Лискину маму – вот оно, высшее наслаждение! Но пока ее волновала подруга – что-то с ней последнее время не ладилось.

– Чего с тобой, Королева? Какая-то ты… неописуемая… – Катя вела сестру за руку, сестра толкала впереди себя коляску с куклой, а Бонька тащил на поводке Ирку. – Колись давай, чего приключилось? Ты сама не своя.

– Да надоела вся эта дребедень. – Ирка дернула собаку, чтоб так сильно не тянула. – Чего-то я все жду и жду, а чего жду – сама не знаю. Казалось, поступлю на вечерний, спокойней станет. Думала, стану женщиной, все изменится, что ждет меня какое-то головокружительное счастье. Но, видимо, не ждет.

Ирка замолчала, остановившись вместе с Бонькой у церкви. А Катя взглянула на Лиску – можно ли при ней обсуждать такое, не греет ли она уши? Но сестричка была полностью поглощена своим «ребенком» и при каждой остановке внимательно проверяла, все ли в коляске спокойно, на всякий случай поправляя кукле чепчик.

Людей в переулке видно почти не было, рабочий день, оно и понятно. Только у входа в храм на приступочке сидела согнутая старушка, просто сидела и все, нежась на солнце и думая о чем-то о своем. Вида неказистого, в галошах, широкой цветастой юбке, объемном клетчатом мужском «пинжаке», пляжной кокетливой шляпке и в очках на резинке, перерезающей всю эту шляпную красоту. Ничего не просила, блаженно улыбалась и разглядывала верхушки деревьев в скверике. Когда девочки прошли мимо, она цепким взглядом посмотрела и на них тоже, ощерилась еще шире, вроде как улыбаясь, и одобрительно закивала. Катя знала ее, хотя не то чтобы знала лично, но часто встречала здесь, гуляя с сестрой или собакой, это было ее законное место, живая достопримечательность улицы, так сказать. Старушка махнула – идите, мол, дальше. Но Ирка встала неподалеку, заставила Боньку сесть рядом и тихонечко, чистенько и тоненько так запела:

Сирота, сиротка я,

Бог меня покинул,

А мой миленький дружок

Безответно сгинул.

Серебрится грусть – весна

Инеем, да ивою.

Выйду к реченьке одна,

Сделаюсь счастливою.

В светлый праздник рыбаки

Сеть потянут зыбкую,

Улыбнусь со дна реки

Горькою улыбкою.

Не страшись меня, рыбак,

Не крестись вдоль брюха.

Лучше в речке, чем уж так:

Молода – старуха.

Старуха зацепилась за нее взглядом, подняла скрюченную морщинистую руку и быстро и мелко закрестила прохладный воздух в том направлении,