Призраки дома на Горького - Екатерина Робертовна Рождественская

неловкого человека у твоего подъезда, у которого выпали бумаги и ты помогла их собрать? Ты собирала, а я стоял на коленях в луже, и мне было совершенно все равно – главное, что Ты была рядом! Твои нежные плечики, девичий пушок на шейке, тонкие белые быстрые пальчики – я успел все прекрасно рассмотреть! – заняли все мое воображение и долго не давали мне спать…»

Алену передернуло от этих слов, произнесенных Катей, она молча и очень серьезно взглянула на мужа, который мрачно закурил, опустив голову.

Я счастлив тем, что есть,

Корысти мне не надо.

Я счастлив, что ты здесь

И ты живешь во мне.

Я счастлив как пацан,

И большего не надо,

Лишь тем, что ты со мной

И ты в моей судьбе.

Я счастлив, что ты есть

И ты – моя награда!

Хожу и пью стихи, что посвятил тебе.

Я крылья распрямил и отпустили боли,

Пусть невзначай, пусть миг,

Но ты жива во мне!

25 июня 03 часа спокойной тихой ночи.

Эх, Катя, Катенька, Катюша…

Прости меня, Катя, прости.

Прости за навязчивость мысли,

За Смерть, что приходит при жизни,

За Жизнь и удары Судьбы!

Прости меня, Катя, прости!

Прости, что не смог удержаться

С собою Тебя увести!

Прости меня, Катя, прости!

27 июня, 09 часов тревожного утра после переговоров по телефону.

Извини, если что не так, но я точно знаю, Ты – мой КРЕЩЕНСКИЙ подарок судьбы, хоть Крещение давно прошло и уже разгар лета. Но от Судьбы не уйти! Жди меня и я вернусь, как говаривал Константин Симонов! Только очень жди! До скорой встречи!

Твой Е.Я.»

В кухне повисло долгое молчание. Никто не знал, что сказать, а тем более что делать.

– Господи, ну сколько можно! Как же это надоело! – запричитала Лидка. – Откуда в наше время столько сумасшедших? Ведь и больницы есть, и врачи хорошие, так нет, ходят по подъездам среди бела дня!

– Да ладно вам, – попыталась снять напряжение Катя. – Ну что он может сделать? Я помню его, на коленках ползал, листки растерял, никакущий такой, сморчок сморчком, совершенно не запоминающийся, без лица… Плюнуть и растереть!

– Значит, так, – многозначительно начал Роберт, глядя на помрачневшую жену со вздыбившимися бровями и на схватившуюся за сердце тещу. – Во-первых, без паники! Ничего не происходит. Это просто письмо, не первое и не последнее, мы их пачками получаем. Да, Катюхе надо быть осторожнее, согласен. Сейчас мы вообще уедем из Москвы, и довольно надолго, так что бояться совсем нечего. Думаю, все уляжется. Но до отъезда одна никуда, пожалуйста, не выходи, только с нами или с Дементием. – Роберт довольно серьезно посмотрел на дочь. Катя слегка улыбнулась и кивнула для всеобщего успокоения, хотя опасности никакой в том скукоженном человеке не видела.

На югах

Они действительно через пару дней уехали. На юга, как сказала Лидка подругам. Оставила Принцу ключи, чтоб раз в неделю приезжал вечерком на Горького, открывал настежь все окна, чтоб «оживить атмосферу», поливал цветы, включал везде свет – пусть видят, что мы дома! – и главное, чтоб проверял чуланчик в Робином кабинете и брызгал там одеколоном «Консул». Принц Анатолий выпучил было глаза, но Лидка сказала, что это против моли, она всегда так делает. Принц попытался было ее разубедить, мол, где такое видано, транжирство чистой воды, уж от моли можно раскидать сушеные апельсиновые шкурки, если так неприятен запах нафталина, но Лидка стояла на своем – брызгай и все! Она же не могла признаться, что делает это с тех самых пор, как поняла, что в квартире водится призрак того самого, убиенного. Долго думала, как его нейтрализовать, и пришла наконец к выводу, что, помимо вечно открытой форточки, задобрить его можно еще и дефицитным мужским одеколоном – ему вроде как должно быть в радость, и у Робочки в чулане будет приятно пахнуть. Но не станет же она объяснять это Принцу? Это был ее и только ее секрет. Ну и еще Катин с Иркой.

В общем, схватились и покатились. Два дня в старом разболтанном поезде были долгими и потными, вымыться негде, пахло хлоркой, по́том и перегаром, а усталые люди с перекинутыми через плечо полотенцами вечно топтались в очереди в туалет около их предпоследнего купе. Дверь приходилось почти всегда держать закрытой, иначе жадные взгляды людей постоянно рыскали по лицам и вещам. Но, чтобы не задохнуться, Лидка иногда дверь приоткрывала, и сразу народа в купе прибавлялось – кто-то непременно вваливался, задом ли, передом, чтобы освободить место для прохода в коридоре. Лидка страдала и морщилась. Но делать было нечего. Жара стояла невыносимая, остановок было немерено, казалось, что поезд, как старый пес с недержанием, тормозил у любого телеграфного столба, чтобы отметиться и чуток передохнуть. Каждый полустаночек встречал разгоряченными радостными бабульками, которые протягивали высунувшимся из двери вагона пассажирам свои доморощенные товары – кто масляные пирожки с капустой, кто дымящиеся вареные картофелины с примостившейся рядом теплой подржавленной селедкой, кто вареники с вишней или жареной курятиной. Другие, что поленивей, подтаскивали ко входу в вагон ведра с яблоками и грушами, кульки с «семачками» и банки с солеными груздями. Хотя и детские свистульки встречались, да и коллекции календариков за прошлый год, в общем, кто во что горазд.

Так за два долгих дня Крещенские дотащились до самой Феодосии. Выгрузились, заняв почти весь перрон, и снова загрузились, теперь уже в автобус старого образца с водителем под стать – подкашливающим и хмуробровым. Подождали, пока в салон строго по списку залезут все остальные прибывшие писатели с домочадцами, расселись у открытых окон с линялыми занавесочками и отправились в путь, теперь уже без пересадок до самого Дома творчества. Это еще повезло, что правильно все рассчитали, попав именно в день заезда новой смены, а приехали бы двумя днями раньше или позже, пришлось бы добираться на частнике или даже на двух, учитывая невероятное количество багажа. Скрипящий, дребезжащий и по-человечьи вздыхающий при любом переключении передач, продуваемый всеми ветрами и расплавленным солнцем, автобусик неспешно и скучающе вез свежеприбывших сначала меж полей, потом, словно по ошибке, извиняясь и почихивая, забрался в горы, почти останавливаясь перед каждым серпантинистым поворотом, и вот наконец дофыркал