Сахар на дне - Маша Малиновская

— Ты много на себя берёшь, парень, — наконец говорит он, но спеси в голосе уже поменьше.

— То, чего не смог взять ты? Ответственность, например.

Буквально на глазах этот мужчина в рассвете сил как-то сникает, и сквозь стальную уверенность проглядывает усталость.

— Не тебе меня судить, Алексей, — хирург отходит к окну, засунув руки в карманы брюк. — Ты не знаешь, как я жил.

— Зато я знаю, как ты живёшь сейчас. И как живёт твоя шлюха-жена. Бывшая, конечно. Вам обоим дела не было до дочери.

— Ты сам далеко не ангел, мальчишка, — мужчина резко оборачивается и смотрит гневно, но мне плевать. Во мне этот разговор зрел давно. — Я поинтересовался твоей жизнью.

— Лучше бы ты жизнью дочери интересовался, — отвечаю максимально спокойно, но чувствую, как и в моей груди начинают звенеть струны ярости. — Где же ты был, когда она жила с тёткой? Когда вы с Натальей строили свои жизни? Когда мать-кукушка для успокоения совести притащила девчонку в большой город и благополучно о ней забыла, толкнув мне в руки? Ты же сказал, что интересовался мной, поэтому, думаю, понимаешь, что я имею ввиду.

— Хватит, — голос его начинает проседать, а лицо становится серым.

— А где ты был, папочка, когда её в парке год назад едва не изнасиловали? Или твоя жизнь и тогда всё ещё была непробудными дебрями?

— Я…

Он устало опускается обратно в кресло и закрывает лицо ладонями. Кажется, будто сразу постарел лет на десять. Потом достаёт из кармана сигарету и подкуривает. Прямо тут — в кабинете заведующего. Наверное, Янин отец и правда авторитет в медицине. И от этого ещё более тошно и обидно за неё.

— Знаешь, однажды это встало непреодолимой стеной, — начинает тихо, глядя мне в глаза пару секунд, но потом отводит взгляд. — Сначала Наташа не позволяла. Злилась.

— Тупая отмазка.

— Согласен. А потом… Потом мне было стыдно, и я всё никак не мог решиться. Думал, что вот-вот, на выходных или в отпуске, но так и не смог — Николай Фомин выпускает струю сизого дыма. Какое-то время молчит. Хочет, чтобы я пожалел его? Да болт ему. — Лёша, Яна беременна?

— Беременна, — киваю, продолжая равнодушно смотреть.

— А мне не сказала. Но я видел, как её вырвало от сэндвича с морепродуктами. А аллергии на них у неё не было в детстве.

С какого хера она должна была тебе говорить? Да и вообще, должна ли в принципе разговаривать?

— Она и мне не сразу сказала. А знаешь, почему?

— Знаю, — хмуро говорит Фомин. — Не верит в отцовство. Но ты, парень, сможешь это изменить, я уверен.

Вот как. А начал совершенно с другого. Но во мне это жалость не вызывает. Лишь злость на мудака, решившего, что его семья — барьер на пути к достижению жизненного успеха.

— Ты сам-то как вообще? Лечащий говорит, ты в порядке. Я изучил снимки и энцефалограмму. Думаю, что к спорту ты сможешь вернуться в полном объёме и довольно скоро.

Наверное, я должен его поблагодарить за спасение своей шкуры, но язык будто прирос. Но я постараюсь сделать для него кое-что куда более важное, чем просто благодарность.

— Передавай Яне привет, Алексей.

— Сам передашь.

— Нет, — хирург качает головой, — она не особо желает видеть меня. Не простит.

Слабак херов.

— Но ты станешь пытаться, чёрт тебя побери, папаша! — злость, до этого сидевшая на цепи, начинает рвать оковы и плеваться ядовитой слюной в мужика напротив. — И даже если она пошлёт тебя сто раз, ты приползёшь и в сто первый. И если будешь искренне стараться, то когда-нибудь она тебе улыбнётся, а возможно даже даст подержать на руках дочь. Как бы она тебя не гнала сейчас, маленькая девочка внутри неё всегда хотела, чтобы папа обратил на неё внимание наконец. И ты ей должен это дать.

— Ты прав, Алексей, — он кивает, но в глазах загорается надежда. Так он ждал моего одобрения, что ли? — Я должен постараться. Сделать хоть что-то.

От протянутой руки я не отказываюсь, хоть до сжатых зубов хочу стиснуть её до хруста. Но злость нужно держать в узде, как минимум в благодарность, что эти самые руки вытащили меня с того света.

— Яна! Яна, а где наколенники?

Я подкатываю глаза к потолку, потому что выдерживать это уже нет сил.

— Лёш, их сгрыз пёс. Идите без наколенников.

— Вот ещё! — в голосе Шевцова отчётливо слышится паника. — Ты забыла, что было в прошлый раз? Пять швов, Ян. Нахрен, пусть в манеже сидит.

— Лёша, ей почти пять, какой манеж, она там уже не сидит последние четыре. Да и для катания на детском велосипеде не нужны наколенники и шлем.

Шевцов просто невыносим. Кто бы мог подумать, что он будет таким дотошным в отношении дочери. Оберегает её так, словно Алиса хрустальная.

— Мам, я печенье хочу! — требует малышка, сидя на шее у отца, когда они входят на кухню. — Пожалуйста-пожалуйста! Только одно. Два раза одно.

И улыбка хитрющая, с огоньком в глазах. Прямо как у папочки. Эти двое меня точно доконают.

Алиса далась нам нелегко. Беременность была трудной — матка всё время в тонусе, токсикоз, секс под запретом. Не знаю, как выдерживал Шевцов, но я на стену лезть готова была. Гормоны, наверное.

А потом были роды. РОДЫ. Не стоить верить в «надулась и выплюнула». Это всё подлые враки. Хотя, возможно, это только со мной так было. Лекс не выдержал слушать мои крики из коридора, напросился в родзал. И я готова была его убить. Не знаю, тогда мне не хотелось анализировать. Не дочь же мне винить, которая рождается. Я тогда ему раз сто прокричала, что больше никакого секса в нашей жизни не будет, и чтобы даже на метр ко мне не приближался. А он, бледный, тяжело дышащий, держал меня за руку, но при этом не забыл пошутить, что тогда он найдёт, чем занять мой рот. Сволочь. Из меня тут человек вылезает, а ему о минете думается.

Потом были толпящиеся у щели в приоткрытую дверь палаты мама и Виктор, наверное, кто-то из друзей, но Алексей никого не впустил. Он сидел с новорождённой дочкой на руках у окна, пока я приходила в себя на постели и наблюдала из-под полуприкрытых век. И, наверное, не было картины прекраснее и естественнее. Взрослый мужчина и маленький белобрысый свёрток. Они смотрели друг на друга так, будто никого и ничего вокруг не существовало, будто даже меня не должно было быть в только им принадлежащем мире. Будто они знали друг друга всегда и вот снова встретились, чтобы больше никогда не расставаться.

Стоит ли говорить, что первым словом моей дочери было «папа»? Ей позволено всё.

— Лиса Алексеевна, тебе и одно печенье не позволено, — говорю, стараясь сделать лицо строгим, но дочь понимает, что моя улыбка прорывается наружу. — Ты снова избила в саду Ваню Миклушина. Зачем ты это сделала?