Сахар на дне - Маша Малиновская

Алексей останавливается напротив. В глазах всё ещё безумный звериный блеск. Он подталкивает меня к кровати и наваливается сверху, глубоко втягивая носом у шеи. Мне страшно. Он необуздан и опасен. В нём нет сейчас и намёка на того, кто ласкал меня ночи напролёт. Но всё же я понимаю, что ему сейчас это нужно.

И мне. Мне тоже нужно. Необходимо как воздух.

Я шепчу его имя, и тогда он отпускает вожжи. Стаскивает с меня джинсы разом с бельём, раздвигает ноги и входит до упора одним толчком. Из его груди вырывается сдавленный стон, что сливается с моим.

Мы нуждаемся друг в друге. Прямо сейчас. Срочно и неотложно. Будто от этого зависят наши жизни.

Резкие, грубые толчки, рваное дыхание, соль на коже… Его пальцы на моём горле и твёрдый член внутри. Это не занятие любовью, отнюдь. Это животный порыв, срывающий с нас человеческие маски. И он прекрасен.

Изувеченные руки Шевцова оставляют на моей коже пятна крови, а разбитые губы целуют. Я слизываю металлический привкус, ощущая его солёную во рту. «Тьма внутри» мелькает надписью на латыни на его груди перед моим взором, прежде чем я взрываюсь оглушительным оргазмом. Тело немеет и застывает, пока Шевцов через пару толчков с рыком изливается в меня.

Время остановилось, а мы замерли в соединении. В прострации. Секунды или часы. Не всё ли равно?

— Прости меня, — Алексей первым приходит в себя и садится. — Снежинка, я просто животное. Прости меня.

— Не извиняйся.

Я не узнаю свой голос. В горле пожар, дыхание всё ещё сбито. Всё, что ниже груди, занемело. Я не чувствую ног, а того, что между — и подавно.

— Тебе было больно? — Алексей проводит кончиками пальцев по моему бедру, от чего кожа реагирует странным жжением.

— Совсем нет, — слабо улыбаюсь, потому что на большее после пережитого сил не остаётся.

Подтягиваюсь, вынуждая себя сесть и тянусь в любимому лицу. Нужно обработать раны и лучше было бы сделать МРТ в ближайшее время.

— Я люблю тебя, Лёша, — слова сами слетают с губ.

Взгляд тёмных глаз затуманивается. Он берёт в свои ладони моё лицо и смотрит в глаза.

— Снежинка…

Мне на руку капает что-то горячее. Потом снова и снова. Губы Шевцова окрашиваются багряным, а тело становится грузным. Он упирается рукой в постель, тяжело вздохнув, а потом падает на пол, потеряв сознание.

Вакуум. Даже скорее какая-то странная субстанция, которая окутывает меня. Замедляет время и приглушает звуки. Нет ни боли, ни тревоги, ни страха. Внутри и снаружи желе. Где-то очень-очень глубоко в мозге говорит голос преподавателя — профессора Ожедина: «Яна, это аффект. Тебе нужно выйти из него, иначе ты можешь впасть в психопатическое состояние. Потребуется стационарное медикаментозное лечение». Но желе настолько плотное, что и этот голос гаснет.

И вдруг в моё безопасное желе врывается боль. Физическая. Щёку обжигает хлёсткий удар, выталкивая меня из комфортной плазмы. Не надо, я хочу обратно, прекратите! Но вторую щёку тоже сотрясает удар.

Внезапно сознание проясняется, как когда, бывает, выплываешь из мутной воды на поверхность, где на оживлённом пляже все кричат, дети плещутся в воде, прыгая на разноцветных резиновых кругах и матрасах. И вся эта феерия неожиданно оглушает, сбивает с толку, что попервой хочется занырнуть обратно.

— Фомина! — голос наставницы разрывает перепонки. — Яна Николаевна, мать твою за ногу! Я тебе зашпилю сейчас двойную **ина!

С глубоким вдохом и ясностью сознания приходит боль, она разливается в груди всепоглощающим страхом, скручивая внутренности. Начинаю дрожать и часто глубоко дышать. А потом срываюсь на дикий крик, который тонет в плотно прижатом к моему лицу плече Зои Ивановны.

— Ну наконец-то, — шепчет она. — Ребёнок, ты меня напугала.

Несколько минут мне требуется, чтобы относительно прийти в себя. Должанов, который приехал около часа назад, приносит мне горячий сладкий чай. На полу в слезах сидит Лизка, которой я, кажется, сильно нагрубила, хотя она этого точно не заслужила.

— Я позвонил уже Виктору Андреевичу, они с твоей матерью едут сюда.

Киваю, тяжело сглатывая. Зоя Ивановна уходит, оставляя нас троих в коридоре. Холод и бесцветное спокойствие этого места угнетают.

— Ром, это я виновата, — тихо шепчу, глотая горькие слёзы. Они жгут горло, выедают глаза.

— Не выдумывай, — Должанов набрасывает мне на плечи свой пиджак. — Это же Лекс. Никто и никогда не мог повлиять на его решения. И как бы он не относился к тебе, это всё равно остаётся непреложной истиной. Не вини себя.

Он согласился на эти унизительные бои из-за меня. И воевать ушёл из-за меня. Из-за меня не простился с матерью. Что же мне делать, как жить теперь с этим? Я оказалась губительной для него, принесла столько проблем и несчастий.

В конце коридора показывается Палыч — хирург, оперировавший Шевцова после контузии. Он не одет в хирургический костюм, а значит делать операцию не будет. От этого открытия меня прошибает ледяным ознобом.

— Фомина, ты чего дрожишь тут как осиновый лист? Операцию откладываем минут на тридцать. Состояние твоего брата стабилизировали, его готовят к операции.

— Сводный. Он мой сводный брат. И мы любовники.

Не знаю, почему это вырывается из моего рта. Абсолютно не имеющий для этого человека никакого значения факт.

— Рад за вас, — поднимает седые брови мужчина.

— Почему откладывается операция? — спрашивает Должанов.

Наконец хоть кто-то из нас додумался задать вопрос по делу.

— Мы вызвали лучшего нейрохирурга города. Он едет. Нам повезло, что сегодня он взял отгул, но уехать из города не успел.

С дежурного поста прибегает медсестра.

— Палыч, там Фома приехал, пошёл переодеваться.

— Понял, — кивает хирург. — Иду в моечную. Давай, девчонка, держись. Этот мужик имеет золотые руки и гениальную голову.

С этими словами мой коллега покидает нас, и в коридоре снова устанавливается тишина. Я считаю удары сердца, застывая в одной позе. Пытаюсь унять дрожь, обхватив сама себя руками. Чувствую, как сзади на плечи ложатся руки подруги. Нет, сейчас я не стану плакать. Ни за что. Нет.

Через несколько минут по коридору в сторону операционной, возле которой мы стоим, направляются несколько человек. Впереди идёт высокий широкоплечий мужчина. На нём надет костюм, цветная шапочка и временная маска. Он шагает широко и уверенно. Сзади семенят две медицинские сестры и быстро идёт Палыч.

Поравнявшись со мной, мужчина замирает на несколько мгновений. Я хочу увидеть в его взгляде если не уверенность, то надежду. Светло-голубые глаза смотрят внимательно. Я зачем-то обращаю внимание на длинный тонкий шрам, пересекающий бровь белой полосой и уходящий под шапочку. Хирург коротко кивает и безмолвно вместе с остальными скрывается за дверьми операционной.