Дни Солнца - Андрей Хуснутдинов

Александр кивнул, давая понять, что все слышал, но ему не до того. В последнюю минуту его внимание было поделено между тем, что говорил человечек, и каким-то комком в углу подоконника. На вид из белой шерсти, испачканной то ли ржавчиной, то ли травой, комок напоминал мертвую крысу. Встать и подойти к нему прежде, чем ответить человечку, он почему-то считал невозможным, однако и отвечать, не уяснив, что там лежит на подоконнике, не мог. Он знал только, что еще недавно подоконник был пуст. Значит, комок явился, пока человечек произносил свою пылкую речь. Александр стал прогонять про себя то, что говорил человечек, как если бы искал пропущенную уловку, но скоро стал как бы спотыкаться, вязнуть в сказанном. Слова, казавшиеся издали знаками опасности, сами оборачивались катастрофой. Признать за ними правду значило уничтожить себя, но, так как они не сделались бы страшны, не будучи правдой, единственно возможным отношением к ним было смотреть на них глазами постороннего. И он решил, что это правда, но правда не о нем, а о том, кто сгинул под огнем операционной люстры. И вовсе не выходка матери, а эта правда, что целилась в него из духового ружья, караулила за каждым углом, и заключилась истребительным обмороком в госпитале. И как она охотилась на него, так он откладывал ее в долгий ящик. Он должен был предпринять нечто, чтобы отгородиться от нее навсегда, и не предпринять даже – ведь все случилось еще на днях, когда он не смог заговорить с ней, – а дать знать о своем перевороте другим. Всего-навсего: дать знать другим то, что те и так знали, но без его согласия стать козлом отпущения знали как бы про себя.

Так, тихо, чуть не шепотом, он спросил у человечка, не хочет ли тот заручиться его письменным требованием Андрею.

Человечек побежал прочь, чем-то громыхнул в передней, зашипел от боли и вернулся с кожаным бюваром. В футляре были прозрачный конверт с чистым бланком и перьевая авторучка. Чтобы распечатать конверт, Александру пришлось вырвать из-под клапана невесть как приставший проездной билет. Пока человечек расписывал перо, он сгреб к краю стола посуду, положил перед собой бланк и, рассматривая рябые от зеленки пальцы, прикидывал текст приказа. Он никак не мог сосредоточиться, наконец, взяв протянутую ручку, спросил, что именно следует писать. Человечек сконфузился:

– Ну… тут, извините… каждый по-своему.

Александр подумал еще и написал: «Андрей, если хочешь, чтобы мы остались друзьями, прошу и требую отпустить ее». «Вот и все», – с этой мыслью, которая скоро стала казаться ему тем, что именно и легло на бумагу, он подписал приказ. Лист выпорхнул из пальцев, прошелестела спутанная благодарная фраза, клацнула защелка бювара, потом защелка двери, и он остался один.

«Вот и все…» – повторял он про себя и смотрел по сторонам, словно собирался куда-то идти. О загадочном комке на подоконнике он вспомнил ровно тогда, когда в комнату ворвалась княжна Магда. В обсыпанной талым снегом распахнутой шубке, простоволосая, она перехватила его, едва он успел подняться, как-то судорожно, по-детски обняла, поцеловала в щеку и повисла на шее. Ее неожиданное объятье взволновало его. Он подумал, что недооценивал ее и со всеми своими женскими слабостями она, по крайней мере, была очень хороша собой, не хуже некоторых.

– Что? – опомнился он, услышав, что Магда что-то говорит.

– Тут жгли что-то? – переспросила она, продолжая льнуть к нему.

– Жгли? Кого? Что? Я ничего… Погоди… – Он отстранил ее и подошел к окну.

То, что издали мерещилось мертвой крысой, оказалось брошенной пластырной повязкой. Он ощупал свои голые щеки, лоб и коснулся острых, как иглы, концов шовной нити, торчавших из правого бока носа. У него вдруг стали слабеть ноги. Княжна подошла и снова обняла его. В недрах ее шубки как будто развертывалось что-то упругое. Александр сдвинул повязку подальше в угол.

– Что это? – с деланым испугом спросила Магда.

Он закашлялся.

– Это… не мое.

Паром опаздывал. Шел промозглый дождь. Андрей коротал время в пустом портовом ресторанчике. Насыпав сахару в кофе, он тотчас забыл о нем и придерживал сахарницу на стойке, точно стакан. Под стойкой зазвонил телефон. Бармен, уронив что-то, взял трубку. Андрей пересел к окну. После встречи с Шабером он не спал ночь, вновь и вновь возвращался к их разговору, словно мог пропустить что-то важное. Он знал, что ходит по кругу, разве только острая боль от главного, страшного известия – что отца убили не случайно – тупела, и он больше поражался не известию, а тому, что мог сейчас сидеть в баре и встречать бог знает кого. Бармен принес остывший кофе, сказал, что паром на подходе, и забрал сахарницу. Андрей посмотрел на часы. Рейс опаздывал на сорок минут. В подставке для салфеток торчала рекламка рыбного базара. Вид с открытки точь-в-точь повторял вид из окна.

Еще едва рассвело, базар пустовал. Площадка с крытыми прилавками имела в плане форму треугольника. По бокам она была стиснута подъездными путями, верхушкой упиралась в стену между флагштоками пропускных пунктов, а основанием выходила на стоянку перед ресторанчиком. Сами пропускные пункты и пристань скрывались за прилавками. Была видна только дымовая труба большого подходившего судна. Наверное, именно поэтому – чтобы получить обзор обоих проездов – двое человек, до сих пор прятавшиеся от дождя в машине, покинули свое укрытие и, разойдясь, встали с одного и с другого углов базара. Легковушка осталась попыхивать на холостом ходу. Андрей обмахнул мутное стекло. Того, что пошел караулить въезд, было не разглядеть, но здоровяк, вставший на выезде, показался ему знакомым.

Допив кофе, он вышел на стоянку. Верзила стоял за крайним прилавком, привалившись к столу. Андрей еще от дверей заметил вздутия от ремней кобуры через широкую спину и клыки электрошокера под завернувшейся полóй. Хорошая мишень, подумал он и тотчас сбавил шаг: мысль про мишень послышалась повторением чужой фразы. Он как будто услышал ее. «Потом, потом», – сказал он себе, возвращаясь к широкой спине и уже ничуть не удивляясь тому, что узнавал о верзиле. Час назад тот с напарником приземлился на аэродроме яхт-клуба, оба были тертые калачи, но, имея приказ задержать неизвестную с парома, не имели времени для подготовки операции; фотография неизвестной – копия карточки, доставленной вчера с приказом Государыни, – лежала в кармане над электрошокером, верзила нервно позевывал, от бессонной ночи у него ломило виски, от запаха сырой рыбы он дышал ртом, его оглушенные мысли ходили кругом такой же свихнутой уверенности, что задержание обернется кровью, и, наконец, предчувствие чего-то грозного производило в нем странное желание припадка, забытья. Когда он начал валиться под стол, Андрей подумал, что нервы взяли свое, но, кинувшись поддержать здоровяка, сам был вынужден искать опору, налечь на край стола – вместо того чтобы помочь обморочному, чуть не всадил в него новый разряд электрошокера, который сжимал в руке. Встав на ноги, он бросил электрошокер недоуменно, будто искал свидетелей происшедшего, огляделся и пошел на пристань.

Паром пришвартовался, носовые ворота были подняты. Андрей держался за ограду, пропустив пальцы в холодную сетку, и, все еще не в силах опамятоваться, продолжал поглядывать по сторонам.