Дни Солнца - Андрей Хуснутдинов

Свою подопечную он скоро заметил у стенки причала. Одетая, как на вчерашней фотографии – правда, поверх свитера и шапочки сейчас был прозрачный дождевик с капюшоном, великоватый, сидевший мешком, – девушка держала за руку мальчика лет пяти. Оба ждали кого-то. От нечего делать мальчик пинал сумку-тележку. Андрей подошел к ним, когда сумка вот-вот была готова упасть. Он подхватил и переставил ее. Тут же явилась и мать мальчика, дородная и парившая, как лошадь после забега. Сглатывая от недостатка воздуха, она сообщила Андрею, что забыла в каюте телефон и «заплутала как в кошмаре». И ей, и девушке, и даже мальчику без слов стало ясно, кого он встречал, и они молча, словно знакомые, шли до стоянки. Тут женщину ждало такси. Кивнув Андрею и девушке, она на ходу одернула сына, спросившего, почему она отдала ей свой плащ. «А я – машинку!» – громким шепотом, в отместку, объявил мальчик. Затем, встав спиной вперед на заднем сиденье, он махал девушке рукой, пока такси не свернуло на дорогу.

– Вы знакомы? – спросил Андрей.

Девушка ничего не ответила, да он уж и забыл, что спрашивал ее. Он глядел на рыбный базар и как будто не понимал, где очутился: за угловыми прилавками не было ни верзилы, ни его напарника, а со стоянки пропала подплывавшая дымками машина.

* * *

Хотя Шабер советовал ему сменить гостиницу, он съезжать не стал, а только перебрался из номера в номер, со второго на третий этаж. В регистратуре выяснилось, что из документов при девушке имеется лишь билет на паром. В ответ на просьбу портье дать документ, удостоверяющий личность, она шарила у себя по карманам, не расстегивая дождевика. Андрей помог ей снять плащ. Когда, выронив автомобильчик, она положила на конторку подмокший квиток с изображением волны, он достал портмоне с медальоном, прижал его раскрытым к доске и заявил, что девушка подселяется к нему «по служебной необходимости». При виде императорского герба портье так растерялся, что не слышал звонившего телефона.

В номере Андрей проводил девушку в спальню, сам, не раздеваясь, лег в холле на кушетке и смотрел в потолок. Во всем теле у него была какая-то перебродившая, распирающая пустота. Он казался себе дырявым шаром, в прорехи которого воздух не улетучивался, а, наоборот, нагнетался, отчего он взмывал, терялся в кромешной выси. Несколько раз его заставлял насторожиться шум с улицы – кто-то словно катал туда-сюда тяжелую бочку, – но, выглянув в окно, он увидел лишь собаку на мостовой. Редкие снежинки мелькали со скоростью падучих звезд и все же успевали станцевать под дождем. Сквозь сизую хмарь над гаванью порта угадывалась тень то ли низкой тучи, то ли дымной гряды. Собака смотрела куда-то за угол, из навостренных ушей левое ворочалось лежа, правое, стоявшее, неприятно напоминало поднятую пригоршню.

Вернувшись на кушетку, Андрей предоставил мыслям течь, как им заблагорассудится, и скоро вновь подступил к рыбному прилавку. Верзила стал валиться не от удара ручной молнии, а оттого, что он сказал ему бессмысленную фразу, прозвучавшую неестественно громко, так, будто слова были не уловлены, но произведены слухом: «Он сейчас будет загодя».

Из комнаты девушки не доносилось ни звука. В белесом зареве от окна было заметно, как густо люстра поросла паутиной. Пыльные лианы всколыхнулись, когда собака залаяла, и сразу, словно отзываясь на лай, постучали в дверь.

– Кто там? – спросил Андрей.

Ему не ответили, но стук послышался снова. Он взял из кобуры пистолет, сел и глядел на дверь. Краем глаза он видел, что на ствол навинчен глушитель, и, отдавая себе отчет, что этого не может быть, так как глушитель просто не поместился бы в кобуре, ждал, что будет дальше. Из-за собаки, все скулившей под окнами, он думал, что не разбирает происходящего за порогом, но вдруг понял, что просто сидит не с той стороны кушетки, с какой ложился. Значит, скулили не на улице, а в коридоре. Встав, он услыхал жалобный голос портье, лепетавшего что-то о неправильной регистрации. «Господи, этого не может быть, я не в себе», – решил Андрей. Из-под двери лезли побеги дыма. «Мы – это то, что защищаем», – сказал портье. Фраза эта как будто служила сигналом к страшному толчку, опрокинувшему дверь. На месте прихожей стала закручиваться звездчатая воронка дыма. Андрей шарахнулся в спальню, чтоб звать девушку, но, как будто мог ошибиться дверью, увидел, что идет по улице. Страх, тягучий, тяжелый, как грязь, спутывал ноги, и когда он поглядел вниз, то чуть не вскрикнул. Юркие фигуры под ним выламывали доски из мостовой, через дыры в настиле поднималась дымная жижа, и местами прорехи были так велики, что через них приходилось прыгать. В прыжке он замечал внизу головы и руки тех, кто, несмотря на то что урвал свой кусок опоры, тонул в грязи. Он стрелял, когда его пытались схватить, и, чувствуя с иным выстрелом сильное эхо или тротиловый чад вместо порохового, на миг замирал, как если бы слабина забытья могла усовестить рассудок, растолкать его. Шел снег. Во дворах по одну и другую стороны прохода фигуры подвязывали себе доски на манер доспехов. Со спины они походили на оживший штакетник, спереди – на марионеток, прикрученных к крестам-вагам. Дорога забирала вниз и вбок. Мостовая и трясина под ней усыхали, пока не обрывались пустырем с подполом. Доски и жижа пропадали в начале съезда, ведшего в цоколь, но со своим снегопадом, со своим гремящим фронтом прибоя. Фигуры здесь срастались с досками совершенно, так что нельзя было сказать, где кончается плоть и начинается дерево. Плоть, конечно, брала свое. Андрей видел, как дерево исчезает в коже, сходит, подобно испарине; но, когда дерево брало верх, ублюдка – отличного от других фигур разве скованностью членов – устанавливали стоймя на пригорке, протыкали острогой и оставляли истекать соком. Крови было столько, что ее закладывали мостками. Настил скоро делался единственным проходом по топи. Выбирая, куда ставить ногу, Андрей поневоле сбавлял шаг, чем вызывал косые взгляды. Чтобы отмести от себя подозрения, ему пришлось помахивать топором, потом и рубить. Тут, начав, уже было не остановиться. Сворачивая на чей-то шепоток про галерею, заказанную для пришлых, он, как будто просыпаясь, понимал, что орудует не топором, а боевым ножом, которым отводит от лица лезущие с потолка волокна, что в другой руке у него пистолет, и он то тычет им назад, в направлении трясины, то пытается привлечь внимание девушки, идущей по коридору впереди.

«Мы вообще не поднимались из вестибюля», – заключил он, еще не столько думая, сколько испытывая сонную мысль, накачивая ее воспоминанием, как разминают затекшую руку. Разминка не удалась – он вспомнил и спуск по пожарной лестнице из номера, и все, что произошло потом. Гостиница была оцеплена, но захватчики, мало того, что стягивались к номеру на втором этаже, оставили без внимания прачечную в полуподвале. Меж тем запасный выход из нее отсутствовал только на бумаге. В дальней половине, за выгородкой, где сохранился фундамент разбомбленной комендатуры, доживала свой век допотопная стиральная машина, и цементный слив за ней маскировал вход в потерну. Загвоздка была в том, что сливная решетка прикипела к раме. Андрей, подыскивая, чем можно ее поддеть, вернулся в предбанник и здесь налетел на спецназовца, который, судя по мизерным преклонениям колен, заплутал на пути в уборную. Андрей прихлопнул его по бронированной груди, посторонился и продолжал заглядывать в углы и в полки. Спецназовец спросил что-то и даже бормотал извинения. С тем, может быть, они и разошлись бы, но в руке у Андрея был пистолет. Обернувшись, он увидел, что молодчик нашаривает перекинутый за спину автомат. На скованном шлемом лице встречные приливы просветлений – начальник августейшей охраны, князь крови, объект задержания – не сменяли, но как бы смывали друг друга. Андрей на всякий случай помахал медальоном. Спецназовец кивнул лишь для того, чтобы столкнуть на глаза броневое стекло. В его пальцах проклевывался автоматный ствол. Тогда Андрей поднял пистолет. Первый выстрел, под ложечку, заставил упрямца отступить и кашлянуть, два других пришлись по забралу, отчего, казалось, шлем набился снежистым льдом. Спецназовец сел к стене, заскреб автоматом по полу. Где-то за потолком бухали шаги. Андрей забрал автомат, взял из набедренных ножен нож, а из разгрузочного жилета – две гранаты, обычную и дымовую. Молодчик что-то задушенно лепетал. Андрей приподнял разбитое забрало, спросил: «На крупного зверя?» – и обрезал шнур гарнитуры. На то, чтобы вернуться за выгородку и расковырять лаз в потерну, уже не было времени. Подпружиненная дверь толкалась на сквозняке. На лестнице гудели перила. Андрей сунул нож за пояс, выдернув чеку, бросил в витраж дымовую гранату и едва успел подхватить автомат – дверь застучала и затряслась под пулями так, словно по ней стали колотить молотками. Стекло полетело брызгами. Погас свет. Андрей ответил очередью, затем, когда ненадолго выстрелы прервались и дверь стало заволакивать фиолетовым дымом, схватил за шиворот спецназовца и втащил в прачечную. Пули, бившие через две двери, зарывались в составленные вдоль стиральных машин тележки с бельем. Молодчик сбросил шлем и что-то кричал Андрею. Их разделяли ходившие ходуном, щепавшиеся створки. У Андрея голова звенела колоколом, но главное он расслышал: группа захвата имела право использовать боевые гранаты. И, будто в подтверждение этих слов, в дверное окно влетела и закатилась под тележки железная груша. Спецназовец нырнул обратно в шлем и сложился калачиком. Андрей не нашел ничего лучшего, как накрыть уши и считать секунды до взрыва. Однако взрыва не было. Он опустил руки и таращился на тележку. Но еще бóльшим сюрпризом, как видно, осечка стала для атакующих. Они ринулись в прачечную, как если бы применение гранаты исчерпывалось броском. Безликие, шароголовые, точно слепившиеся из дыма фигуры в тепловых очках напоминали заблудившихся водолазов, и можно было подумать, что очередь в упор заставила их не отступить, а снова стать фиолетовой тьмой, развоплотиться. Расстреляв остаток магазина, Андрей бросил автомат и взял из кармана гранату молодчика. Бросок сквозь дым, судя по крику и громыханью ног, удался. Взрыв треснул в коридоре, как полено в огне. В прачечную нанесло фиолетового дыма, терпко дохнуло тротилом. Потом по дверям опять стали стрелять. Андрей ответил из пистолета и попятился за выгородку. Поддеть чугунную решетку слива ножом и открыть вход в потерну уже не составило труда. Он только не мог понять, где была его подопечная. То есть он помнил, что она находилась поблизости, но так, будто имел дело не с событием, а с другим воспоминанием. Он спрятал нож и хотел окликнуть ее, но осекся, вспомнив то, чего просто не могло быть, – как спецназовец, прикрывая его, стрелял из пистолета в шароголовых. Преображению молодчика предшествовала пара слов, до которых у памяти уже не доходили руки, она летела дальше, к неразорвавшейся гранате под тележкой, и тут, в потемках, забираясь под белье, под алюминиевую рубашку, под тротиловую мантию, утыкалась уже черт знает во что. Трубка замедлителя перед детонатором выгорела до середины. Огонь тлел, насилу переваливая с выдохшихся головешек на свежие зерна, будто порох утратил горючесть. Гнойник этот, наверное, мог проваливаться в себя до бесконечности, но было достаточно мысли о донном капсюле, чтобы вид на его солнечное ядро расчистился. Взрыв застал Андрея в потерне. Встав, он ткнулся пистолетом в каменную кладку. Под потолком моргала лампа. Волокна колыхались в тяжелом воздухе, как в воде. Девушка стояла впереди, и по ее приподнятой руке было видно, что она тоже ощутила толчок. Он хотел сказать что-то, но лишь отдернул пистолет и сам приложился лбом к камню.