Дни Солнца - Андрей Хуснутдинов

– Не сейчас, – отмахнулся Александр. – Княжна уехала?.. Все. Больше никаких приемов. – Он отдал слуге зажигалку и пошел на второй этаж.

В мансарде были распахнуты окна, открытая дверь балкона поскрипывала на сквозняке. По восточному скату крыши не то разгуливала чайка, не то скребла ветка. Александр запер дверь комнаты, сел на оттоманку и обхватил мокрую голову.

Теперь, когда любая мысль о ней казалась чем-то не сообразным месту, он чувствовал себя как под операционной люстрой: вот-вот должен был явиться некто и возобновить пытку с ватными толчками в лицо. Однако время шло, а пытка не только не возобновлялась, но ему приходилось заставлять себя думать о страшном, чтобы вызвать хотя бы подобие скорби. Страшное же оказывалось почти и не страшно. Единственное, что по-прежнему пугало его, было воспоминание о сне, когда Иван просил о чем-то собачьим лаем.

Он закрыл окна и балкон, промокнýл волосы портьерой и хотел спуститься в натопленную гостиную, но, раздумав, опять сел на оттоманку. Под пальцами на голове проскакивали острые, как искры, крупинки песка. «В углу, в углу», – говорил он про себя. После двух настойчивых телефонных звонков он отключил комнатный аппарат и попросил оставить его в покое, когда затем постучали в дверь. Что-то продолжало скрести по кровле. Он трижды подходил к тому месту под косым потолком, откуда слышался звук, пробовал понять, ветка это или птица, но шарканье, как назло, стихало, он трогал стену и возвращался на оттоманку, забывая, зачем вставал с нее.

Время, отмечаемое шарканьем по крыше, текло так же неравномерно. Только что был день, моросило, как вдруг наступила ночь, повалил снег. Голос камердинера, через дверь звавшего спуститься ужинать, застал Александра на оттоманке, с валиком под головой. Это показалось ему невозможным. Он помнил, как сидел в темноте, как потом на пляже включилось освещение и стало видно, что идет снег, – то есть было непонятно, каким образом он умудрился проспать больше трех часов. Странная мысль, что подобные провалы в сознании могли составлять бытие не его, а кого-то другого, привела его в себя. Выйдя на балкон, он таращился в ненастную мглу залива и топтался на площадке.

– Ничего, – приговаривал он, не слыша себя. – Ничего…

* * *

Так, засыпая и пробуждаясь, когда придется, он, как в тумане, провел еще два дня. Погода установилась бессолнечная, сырая, днем накрапывал дождь, ночью шел снег, и круглые сутки, то стихая, то усиливаясь, доносилось скребущее шарканье с кровли. На третий день он уже и рад был бы вернуться во Дворец, но звонки по прямой связи прекратились, а дворня, сочтя наконец его затворничество знаком траура, втихомолку заворачивала всех просителей.

Вызов человечка, служившего личным архивариусом Андрея, он принял случайно, когда на первом этаже, выгнав прислугу на заднее крыльцо, хозяйничала горничная. Человечек обратился с просьбой о «неотложной» аудиенции, Александр ответил согласием, и через полчаса они сошлись в гостиной.

Возбужденный с дороги, человечек отказался от чая и с улыбкой непонимания смотрел на камердинера, возившегося с посудой. Александр придержал слугу за локоть, сказал ему оставить их, но не отпускал, пока не почувствовал на себе тот же взгляд человечка. Камердинер замер. Александр убрал руку. Человечек проводил слугу глазами, привстал, сел, снова привстал и сел, закусил губу и уставился на люстру.

– Что-то случилось? – спросил Александр, подумав, что тот безликий мучитель, которого он выдумал себе, вот он, явился.

– Час тому назад… – ответил человечек вполголоса, не спуская глаз с люстры, поперхнулся и кашлянул. – Час назад у Государыни был удар, второй за сегодня… простите…

Слово «удар» прозвучало с заминкой, и сперва Александр понял его буквально, как удар о что-то твердое, вроде аппаратов жизнеобеспечения. Когда же до него дошло, что у матери второе за день и, скорей всего, сильнейшее кровоизлияние в мозг, он прижал пальцем край повязки на переносице, встал, подошел к окну и уперся кулаками в подоконник.

Пляж блестел от луж, между навалами взморника чайки что-то выклевывали и тащили из песка, над морем парили рваные завесы дождя, а он глядел в туманную бровку деревьев на другой стороне залива, и там, в сосняке, ему рисовалась опушка с берложьим лазом.

Осторожный оклик человечка заставил его вернуться в кресло. Человечек говорил об «ужасном случае» с Иваном, о «нечеловеческих переживаниях» Государыни и «греческом хаосе», царившем теперь во Дворце. Александр не торопил гостя и почти не слышал его. Рассматривая то клокастый край гобелена, висевшего между окнами за спиной человечка, то золотого петушка на вертушке часов в другом простенке, он сравнивал себя с приговоренным к казни.

Человечек беспокойно ерзал в кресле. Взяв в руки пустую чашку на блюдце, он смелел, набирался духу с каждой фразой. Александр продолжал смотреть на гобелен, но уже так, как вглядываются в пустоту перед припадком. Ненастный полдень сгущался в комнате до плотности закатной тени. Свет из-за стекол словно выгорал на полпути.

Так, подгоняемый безотчетным страхом, он взмахнул рукой, чем заставил человечка тоже обернуться к стене, и, путаясь, стал зачем-то рассказывать историю гобелена. Это была репродукция брейгелевского «Зимнего пейзажа с ловушкой для птиц». Какой-то там век. Что-то в картине приглянулось Ивану, и Государыня заказала копию на ковре. Поначалу гобелен висел в покоях брата, затем в госпитале. Иван говорил, бахрома из белых косичек делает его похожим на пролом в настоящую зиму. Ллойд тоже находил сюжет подозрительным и не уставал облаивать его. Но облаивание было только поводом, чтобы гобелен переехал в балаганчик. Причиной стало Иваново переименование пейзажа в «Подледный ад»: когда-де потянут за веревочку и колышек упадет под крышкой, прихлопнет не только птиц на снегу, но и людей на льду, которые из-за совмещения планов тут одного размера с птицами.

Человечек закивал и накрест потер ладонью о ладонь.

– Богатая картина, – заключил он. – Взросление начинается с глаз. Настоящие художники больше прячут, чем рисуют. Нам бы сюда одного. Ведь почти та же история. Одни ходили по льду, другие дергали за веревочки. Ей-богу, ваше высочество…

– Вы о чем? – спросил Александр.

– Брожения на островах начались не с археологии.

– А когда?

– Когда государь не позволил папе… – Человечек надул щеки. – …насчет одной… спецмиссии.

– Спецмиссии? О чем вы?

– То, за что нам предлагали до десяти миллиардов. Двести миллионов сразу, живьем, остальное в долевых проектах…

– Какими деньгами? – снова перебил Александр. Несколько передохнув, но все еще торопея в ожидании страшного, он досадовал, что собеседник никак не перейдет к делу. – Каким живьем?

Человечек сложил перед собой ладони, умоляя не прерывать его.

– Все началось по рождении вашего высочества. Мощи стащили в Ватикан, а когда выяснилось, что костям сто лет от силы и часть из них от хорька, дознаваться, кто что откопал, было поздно. – Он уставился в окно… – Почему-то считают, что взрыв этот направлялся против государя. Но по-настоящему рвануло только через двенадцать лет – на площади храма Пресвятой Богородицы…