Майский сон о счастье - Эдуард Русаков

– Мама, это Вадим Иваныч, – сказала Лиза.

– Я вижу, – прошелестела старуха. – Не пугайся, Вадик… Проходи. Садись вот сюда, поближе ко мне. Спасибо, что откликнулся наконец…

– Здравствуй, Галя. – Я подошел к ней ближе, и еще более ужаснулся – так неузнаваемо преобразили ее возраст и тяжкая болезнь: даже карие большие глаза потухли и запали вглубь глазниц, а из-под сухой истончившейся кожи выпирал жуткий череп («Боже мой, – вдруг промелькнула идиотская мысль, – а ведь мы, когда счастливы, не задумываемся над тем, что под ангельским обликом наших возлюбленных таится обычный череп… череп… череп как маска смерти…»). И ведь она не старше меня! Она меня даже моложе… А выглядит совершенно дряхлой старухой…

– Уж ты извини за непрезентабельный вид, – словно читая мои мысли, еле слышно произнесла моя первая любовь. – Болезнь никого не красит… и рак матки пока что неизлечим… Тем более, если уже пошли метастазы…

– Может быть, нужна моя помощь? – спросил я без особого энтузиазма (какой тут энтузиазм! – мне вообще хотелось как можно скорее завершить нашу встречу – и покинуть навсегда это жуткое пристанище смерти). – Ты скажи, не стесняйся.

– Ну какая может быть от тебя помощь? – И ее синие губы искривились жалким подобием улыбки. – Просто – хотела тебя увидеть… И вот… увидела… – Она замолчала, прикрыла глаза, опустив темные и морщинистые как у птицы веки. Потом, секунд через десять, глаза ее снова открылись и тускло уставились на меня.

Я улыбнулся ей как бы навстречу, словно желая ее подбодрить на продолжение разговора.

– А ты – ничего… – произнесла она так же тихо. – Неплохо выглядишь. Я бы тебя сразу узнала…

– Спасибо, – сказал я, не очень-то веря ее словам. – Тебе, вероятно, трудно разговаривать?..

– За меня не волнуйся… – Она повернула взгляд в сторону Лизы. – Доченька, ты принесла лекарство?

– Да, мама. Я отдала медсестре, она сейчас сделает тебе укол.

– Хорошо. – И опять – ко мне: – Вот сейчас меня маленько взбодрят – и мы с тобой поболтаем…

В комнату бесшумно вошла медсестра с готовым уже для иньекции шприцом. Я отвел глаза – никогда не мог смотреть на все эти медицинские процедуры. Поставив нужный укол, медсестра так же тихо, не сказав ни слова, вышла из спальни и прикрыла за собой дверь.

– Лиза, доченька, ты нас оставь ненадолго… – попросила Галина Борисовна. – Я позову тебя, если что…

– Как скажешь, мама. – И Лиза послушно вышла из комнаты.

– А ты помнишь, помнишь?.. – горячо, отрывисто, захлебываясь от нахлынувших воспоминаний, задыхаясь от частой одышки, бормотала она, обрушивая на меня наше давнее и такое недолгое совместное прошлое. – Помнишь, как я послала тебе во время лекции записку с объяснением в любви и без подписи?

– Конечно, помню, – подыгрывал я ее ностальгической агонии, – ты еще написала в конце записки: «Угадай, кто я»… И ведь я угадал! Я подошел к тебе после лекции – и мы долго в тот день бродили по городу… о чем только мы не говорили!

– Боже мой, как же я была тогда счастлива! – И от этого воспоминания ее мертвые щеки даже порозовели. – Ты был такой остроумный, такой галантный… Без конца читал мне стихи, рассказывал о таких вещах, о которых я до тебя и не слышала… Ты так много знал! Меня это тогда особенно поразило… Ты читал недоступные для всех нас книги… «Архипелаг ГУЛАГ», «Котлован», «Собачье сердце», стихи Бродского… где ты их доставал?

– У меня были хорошие друзья, – сказал я, – ты же помнишь моих тогдашних друзей?

– Конечно, помню, – и тень улыбки появилась на ее лице. – Вы тогда еще выпускали какой-то подпольный журнальчик… потом вас прикрыли… был жуткий скандал… тебя исключили из комсомола… чуть из универа не вышибли…

– Ничего, тут же и восстановили… Отделался легким испугом.

– А ведь мог не отделаться… Ты хоть знаешь, почему тебя тогда так быстро восстановили?

– Потому что вся эта история выеденного яйца не стоила! Наш журнал – это ж были детские шалости… В деканате сами поняли, что им этот шум ни к чему…

– Значит, ты до сих пор не знаешь… Это же мой папа – по моей просьбе – заступился тогда за тебя…

– Твой папа?! Что за бред? При чем тут твой папа? Какое он имел отношение к универу?

– Самое прямое… Мой папа тогда в обкоме курировал вузы… Ты разве не знал?

– Да мне дела не было до твоего папы! Я даже не помню, как его звали…

– Вот видишь… А он тебя спас тогда… по моей просьбе…

– Почему же ты мне тогда ничего об этом не рассказала? – недоверчиво посмотрел я на нее. – Почему так долго молчала?

– Боялась, что ты на меня за это обозлишься… Ты был тогда такой гордый, такой самолюбивый… Ты, конечно, принял бы от меня эту помощь, но…

– Почему ты так уверена, – перебил я ее, – что я непременно принял бы?

– Конечно, принял бы… куда б ты делся… Но – не простил бы!.. Уж это точно… Вон с какой злобой ты даже сейчас на меня смотришь…

– И никакой злобы, – смутился я, отводя от нее взгляд, – просто эта новость для меня была неожиданной… Значит, ты меня тогда выручила? Что ж, спасибо…

– Пожалуйста, – без малейшей иронии ответила она. – Ты с красным дипломом закончил университет, потом была аспирантура, потом кандидатская диссертация… но наука тебя не очень прельщала, ты мечтал о карьере писателя…

– »Карьера писателя» – таких слов не было в моем лексиконе…

– Но смысл-то этих слов тебе, надеюсь, понятен? У тебя вышла первая книга, потом вторая… Я гордилась тобой! Я очень старалась быть тебя достойной! А ты…

– А что – я? Я тебя любил.

– Как сорок тысяч братьев… Но все же меньше, чем один любовник… – Это она пошутила, цитируя одновременно Шекспира и Цветаеву.

– Что ты хочешь сказать? Я любил тебя! Любил! Разве я виноват, что у нас тогда не сложилось?..

– А ты помнишь те грустные обстоятельства, при которых у нас «не сложилось»? – спросила она.

– О чем ты?

– О нашей единственной ночи… о ночи любви… помнишь? – там, на турбазе «Голубой залив»…