Майский сон о счастье - Эдуард Русаков

Пора идти на службу. Служба – не бей лежачего. Синекура. Лучшего места для бедного литератора не придумаешь. Смотритель квартиры-музея великого классика-деревенщика. Его почвенный нутряной дух еще не выветрился из этих стен. Прошло всего полтора года со дня его кончины. В трех комнатах – музей, а в четвертой, самой маленькой, доживает свой век дряхлая вдова классика – Таисья Петровна Загадова. Некогда могучая, а ныне сгорбленная ветхая старуха, похожая на привидение в собственном доме. Ходит, качается, еле жива. Но духом бодра и непреклонна.

Кстати, дух. Уж который день принюхиваюсь – явно чемто припахивает из-под пола. Приторный такой душок, запашок, трупный такой сладостный ароматец. Скорее всего, дохлая мышь или крыса, разлагающаяся под полом рабочего кабинета классика. А может, труп супостата-противника иль ненавистного прототипа, явившегося качать права и убитого классиком в припадке ярости. Это я так шучу. Мысленно. Вдова мою шутку не поняла бы. Но насчет запаха я ей высказываю – мол, вам не кажется, милая Таисья Петровна, что… – Нет, не кажется, – сурово пресекает она, – не выдумывайте, пожалуйста. Не может там быть никаких крыс. Лучше составили бы план экскурсионной работы на новый квартал. – План давно готов. – Где же он? – У меня в голове. – Вадик, Вадик, – укоризненно качает вдова трясущимся седым перманентом и уходит в свою пропахшую корвалолом келью писать мемуары о великом муже.

Мне-то что. Два-три дня пройдет – и сама ведь почувствует этот сладкий запах смерти. А может, у нее полипы или хронический насморк? Нет, не похоже. А может быть, это от нее самой такой аромат исходит?

ИЗ «КРАТКОЙ ЛИТЕРАТУРНОЙ ЭНЦИКЛОПЕДИИ»

ЗАГАДОВ, Трофим Денисович (23. 7. 1913, дер. Синяя Полянка, – 15. 10. 2002, Кырск) – изв. сибирский писатель. Сын крестьянина-бедняка, окончил церковно-приходскую школу, курсы селькоров, высшую партийную школу. Работал журналистом в районной и областной прессе, первые рассказы опубликовал на страницах газеты «Красная Сибирь». Первый роман «Саяны не дремлют», посвященный коллективизации в сибирской сельской глубинке, вышел в 1939 году. В годы Великой Отечественной войны работал во фронтовой печати. В послевоенные годы вышла знаменитая трилогия «Седой Енисей» (Сталинская премия второй степени, 1949 г.). Автор пьес, киносценариев, нескольких сборников рассказов и повестей. Особой любовью читателей пользуются романы «Роковая трещина», «Молотьба», историческая дилогия «Кедр на крутояре» (Госуд. премия, 1982 г.), повесть для юношества «Не бойся, сынок!» и книга для детей «Бабушкины сказки» (Государств. премия, 1987 г.). В последние годы жизни много сил отдавал публицистике и мемуарному жанру (книга воспоминаний «Память не дремлет» – Госуд. премия, посмертно).

ЦВЕТКОВ, Вадим Иванович (17. 1. 1949, Кырск) – неизв. сиб. писатель. Начинал со стихов, а кончил прозой. Автор нескольких книг («Ау, любовь», «Театральный монокль», «Киса Маруся» и др.).

Вечером жена тащит меня к Леониду, своему коллеге по туристической фирме и нашему общему другу, которого я вообще-то терпеть не могу. – Кстати, – говорит она, когда мы выходим из дома, – тебе опять звонила твоя первая любовь. В этот раз назвала себя… – Кто же это? – Тебе ли не знать? Да ее весь город знает. Наша водочная королева! Галина Борисовна Звонарева! Промахнулся ты в свое время, Вадик… – Ты о чем? – Сам знаешь, о чем. Надо было тебе не на мне, а на ней жениться… Шучу, шучу! – Ну и что она? – Как – что? Обижалась, что ты ей не… – Ладно, ладно, – говорю, – позвоню, не волнуйся. И какое тебе-то дело до моей первой любви?

У Леонида, как всегда, очень весело и уютно. Всем, кроме меня. Он угощает нас вкусной едой – белой и красной рыбой, сыром бри, ветчиной, на столе виски, французское вино, фрукты. – Завтрак интуриста! – шутит Леонид, щедро подливая мне виски, словно желает меня напоить. Но я не пьянею, я трезв, как обычно. Это мой дефект (а может, достоинство) – я не пьянею, сколько бы ни выпил. Однажды, в давние студенческие годы, я на спор выжрал две бутылки водки – и был совершенно трезв, правда, потом чуть не умер от сердечного приступа.

Поэтому я не очень люблю товарищеские пирушки, мне на них скучновато.

Пока я скучал, компания разгулялась вовсю. Смотрю – жена моя пляшет цыганочку, кто-то из захмелевших гостей горланит: «Гоп-стоп, Зоя, кому давала стоя?», а сам Леонид вдруг взялся декламировать свои новые стихи («Девицам некуда деваться – девальвация!»). Я и не знал, что он не только менеджер, но и поэт. Впрочем, сейчас поэтов развелось – как тараканов. Нет на прорву карантина. Леонид очень пьян, и жена моя Надя очень пьяна, она даже уходит, пошатываясь, в ванную комнату и долго не возвращается. Леонид отправляется ее искать и тоже долго не возвращается. Потом они приходят вместе. Леонид подсаживается ко мне и начинает рассказывать – мне! – о своей любви к моей жене.

– Пришло время во всем разобраться, старичок, – говорит он, обнимая меня по-дружески, – надо нам выяснить отношения, старина.

– Сами решайте, без меня, – говорю, убирая его руки с моих плеч, – мне все равно.

Обращения «старичок», «старина», которые в пору нашей общей юности были привычными, нынче (когда я и впрямь стал почти стариком) меня раздражают.

Тут к нам подходит моя жена Надя – она чем-то взволнована. – Меня тошнит, – говорит она, падая в кресло. – Друзья, мы должны окончательно договориться, – настаивает Леонид. – Ситуация становится чрезмерно двусмысленной. – Меня тошнит, – повторяет жена (м о я жена, ибо у Леонида жены нет, его жена от него недавно ушла, не помню, к кому). – Ну хорошо, – бормочет Леонид, подливая мне виски, – женщины всегда предпочитают давать уклончивые ответы, но мы-то с тобой, старина, должны наконец по-мужски, мужественно, как настоящие мужчины, взглянуть в глаза правде. Поверь, старичок, уж я-то знаю, что Надя давно любит меня, а тебя – увы, нет. Что ты скажешь на это? – Отвяжись, – говорю, глотая виски, – чего ты ко мне пристал? Не ломай кайф. – Меня тошнит, тошнит, тошнит, – капризно повторяет жена. – В каком смысле? – не понимает Леонид (он думает, вероятно, что она выражается фигурально). – В смысле – сейчас сблюю, – говорит жена Надя, и смертельная бледность покрывает ее некогда прекрасное, а ныне одутловатое лицо, обрамленное золотыми кудрями.

Среди ночи жена меня будит и спрашивает – как я отнесусь к тому, что она меня бросит и уйдет к Леониду. – Поговорим завтра, – прошу я, боясь окончательно проснуться и расстаться с кареглазой девочкой, которая только что присела ко мне, спящему, на колени. – Потерпи до утра. – Я не могу заснуть, – говорит жена. – Не могу заснуть рядом с тобой. – Хорошо, – говорю я покорно, и встаю с кровати, – лягу на кухне, на раскладушке. – Стой! – кричит вдруг жена и тащит меня в постель. – Не смей оставлять меня одну. – Чего же ты хочешь? – Мне плохо. – говорит жена. – Ты сегодня много выпила, – объясняю я.

– Нет, мне плохо с тобой, – возражает она и произносит большой монолог о том, как ей плохо со мной и как хорошо ей с Леонидом.

– Пожалуйста, я очень тебя прошу – поговорим завтра, – заикаюсь я снова, но жена кричит, что я жестокий садист, что я будто бы специально над ней издеваюсь, а еще – будто бы я завидую Леониду, потому что он талантливый менеджер и одаренный поэт, у него большое будущее, а я – бездарный писака, безвольный и бессердечный неудачник. – Может быть, ты и права, – говорю я, чтобы не раздражать ее, но жена, вероятно, очень хочет поссориться, и она снова кричит, потом плачет, потом истерически хохочет, потом рыдает, она говорит, что я деревянный, железный, каменный, мертвый, холодный как лед («Как айсберг в океане», – вяло шучу я), и еще какой-то, и у меня, как она считает, нет никаких чувств, даже на ревность я не способен. Она так кричит, так волнуется, так пытается что-то мне доказать, что я постепенно проникаюсь к ней искренним, хотя и не очень сильным сочувствием.