Майский сон о счастье - Эдуард Русаков

– Вот мой рай!.. а ты еще спрашивала, что такое рай… помнишь? – вот же он, мой рай!

А потом добавлял чуть насмешливо:

– Кстати, и ад – тоже там…

Я не знала, что ответить на эти слова.

А в трезвые минуты он снова бывал раздражителен, груб.

…Иногда мне казалось, что он – никакая не сложная личность, а просто – неудачник, опять же – выражаясь его языком – простой советский неудачник, который отыгрывается на своих близких, вымещая на них всю свою неудовлетворенность, ущербность, обиду, зависть. Домашний деспот, так сказать.

Талантлив ли он?.. – сейчас я в этом не сомневаюсь, а тогда, в семьдесят пятом, сомнения возникали все чаще.

О том, что было дальше, я не могу рассказывать спокойно и подробно. Чем ближе к концу, тем «горячее», тем больнее, тем труднее для сердца, тем невыносимее.

В памяти мелькают обрывки, клочки фраз, эпизоды, кадры.

Больно.

А ведь тогда, в семьдесят пятом, все можно было расценить, как долгожданную улыбку судьбы, как сказочный подарок, волшебный сюрприз, лотерейный выигрыш.

Так оно, кстати, и было.

Расскажу вкратце.

Осенью в Кырске прошел семинар молодых литераторов Сибири и Дальнего Востока. На семинаре присутствовали в качестве руководителей разные «киты» из Москвы, в частности – знаменитый поэт Г. С.

Валера представил на обсуждение тот самый сборник «Соло на трубе», который зарезали в кырском издательстве. Добавил, конечно, два-три новых стихотворения.

И вот – сенсация: Валерий Поляков был объявлен открытием семинара, лучшим среди участников, самым талантливым и перспективным, а его сборник – рекомендован к изданию в Москве.

Особо активную роль сыграл знаменитый москвич, тот самый поэт Г. С. Он просто влюбился в стихи Валеры, цитировал их на каждом углу каждому встречному, уговорил представителей нескольких солидных журналов, чтобы они напечатали стихи Полякова, с его (Г. С.) предисловиями-»врезками».

Не успел закончиться семинар, как Валеру стали наперебой звать-приглашать-разрывать на части – на телевидение, на радио, в альманах «Кырские огни», в сборник «Молодые голоса Сибири», в разные газеты. В центральной прессе о нем чуть не ежедневно упоминали в статьях, обзорах, рецензиях, а Г. С. в «Литературке» поместил восторженное эссе «Кырск в моем сердце», где половина текста была посвящена Валерию Полякову.

Ну, а женщины, девушки, все эти окололитературные дамы, которые и раньше к нему липли как железные опилки к магниту, теперь уж совсем ошалели. Еще громче шелестел бабий восторженный шепот из разных углов: «Обаяшка!.. талант!.. звезда!.. обаяшка!..»

В самом начале этого бума Валера оставался привычно-насмешливым и цинично подтрунивал сам над собой, презрительно издевался над внезапно возникшими многочисленными апологетами… но чем дальше, тем большую я замечала в нем перемену.

Сомнения – неуверенность – растерянность – радость – эйфория.

Смущенно кривя губы, он читал о себе в газетах, с детским блаженством (плохо скрываемым) разглядывал свои публикации, слушал свой голос в радиопередачах.

Быстро привыкал к сказочному успеху.

– Ты знаешь, Люся, – сказал он как-то вечером, медленно и осторожно подбирая слова (а ведь раньше я никогда не замечала в нем осторожности!). – Ты знаешь, я сейчас на многое начинаю смотреть другими глазами… – И он говорил, говорил, рассказывал, а я плохо слушала, плохо понимала, я только доверчиво радовалась его удачам, и лишь одно меня огорчало: сознание своей абсолютной непричастности.

Он счастлив – а я не при чем.

Ему становилось все труднее скрывать свою радость.

И простодушная открытая словоохотливость в нем вдруг появилась.

– Все как в сказке, – торопливо говорил он, – как в старой доброй сказке… Ты знаешь – и в нашем вонючем Кырске меня тоже вдруг все полюбили! Надо же!.. Румянцев за мной как тень ходит… хотя наверняка завидует – я по глазам его вижу! Шакальский подарил двухтомник своей идиотской фантастики… забавный, кстати, старикашка, но ведь по сути – беззлобный, зря я на него нападал. А Бармалаев – ты только представь! – Бармалаев сам предложил мою книжку в кырское издательство. Я не просил – он сам! – понимаешь? Раскусили, наконец-то, чего стоит Валерий Поляков. Расчухали… Между прочим, он неплохой мужик, этот Бармалаев. Жулик, конечно, отменный… но какая личность! Медведь! Матёрый дядька, умница, типичный сибиряк. А какие истории рассказывает под рюмочку… ухохочешься!

Я смотрела, слушала, улыбалась. Наконец-то он счастлив, – думала я. – Наконец-то.

(А ты – не при чем!.. – тут же мелькала подлая мысль. Но я ее отгоняла.)

– …Название у сборника, конечно, придется сменить. «Соло на трубе» – не пройдет. Я думаю назвать – «Солист хора». Как тебе?

– »Солист хора»? Не знаю… Я в поэзии разбираюсь плохо. И потом, я же твои стихи почти не читала.

– Скоро прочтешь! – И он рассмеялся. – Пришлось, конечно, пойти на уступки. В первый раздел сборника заставили вставить так называемый «паровоз»…

– Что это? – не поняла я.

– Ну… для цензуры. Так сказать, идеологически заряженное стихотворение. Обычно ставится в начале книжки. По идее, оно должно «тащить» за собой всю книгу… вот и называется – паровоз. А по сути – фиговый листок… – И он опять рассмеялся: – Хочу я быть самим собой, но гражданином быть обязан!

(А я вдруг вспомнила: тот бармалаевский бал, тот скандал… и голый король в золотой бумажной короне… беззащитный и смелый… и даже без фигового листка…)

– А как же тот давний случай – ну, когда ты голышом перед ними выступал… неужели простили? – спросила я.

– Ф-фу, об этом никто и не вспоминает, – небрежно отмахнулся Валера. – Кстати, мы с тобой тогда слишком уж всерьез отнеслись к моей пьяной шутке… преувеличили, так сказать, степень ее скандальности. Да-да. Как выяснилось, никого я особенно не оскорбил, не шокировал. Так-то, дорогая Люся! Я ведь на днях сам об этом Бармалаеву напомнил… не с целью извинения, конечно. Просто – хотелось услышать его мнение. А он только хмыкнул – брось, говорит, Валерка, вспоминать эти глупости. Чего, говорит, между нами не бывает? В нашем-то, говорит, писательском кругу… в нашем кругу и не то бывает. Чужих, говорит, в тот раз не было, а свои люди – разве обидятся? Они ж – СВОИ. Шалость, говорит, шалость – и больше ничего. Поэтическая, говорит, вольность. В твоем, говорит, возрасте – все мы шалили. И тут же рассказал, похохатывая, одну занятную историю про себя – как ему медведь в зоопарке пол-пальца откусил… – И Валера засмеялся, вспомнив бармалаевскую историю. – Ну, ладно… это все детали. Главное – книжка будет!.. Конечно, не обошлось без потерь. Пришлось кое-что и выкинуть, – и он вытащил из портфеля пачку отпечатанных машинописных страниц и швырнул на стол. – Вот они, бедные сиротки. Сказали, что это – идеологически ущербно… и не очень гражданственно… отражение, мол, чисто личных обид и комплексов… слишком, вроде бы, субъективно и грубо выражено. Ну и черт с ними…