Майский сон о счастье - Эдуард Русаков

– Нет, ты все-таки псих… И не верю я тебе, Шурик… Зачем чеченцам связываться с таким придурком? Ты же наговариваешь на себя просто так, для понта… чтобы я тебя тут зауважал, забоялся… а ведь ты же – обычный неудачник, жертва переходного периода.

– Скажи еще – жертва аборта. Что и требовалось доказать, – кивнул Шурик. – Старая песня – лес рубят, щепки летят. Для тебя я – щепка. Что ж, не веришь – не надо. Потом вспомнишь меня, когда весь этот город скроется под водой… Вспомнишь, вспомнишь мои слова, да уже будет поздно… Ладно, пойду я. Пока. Спасибо за угощение.

– Иди, иди! – крикнул я ему вслед. – И впредь будь поосторожнее! Не все такие добрые, как я. Смотри, нарвешься…

Сквозь стеклянную стену павильона я увидел, как осмелевший Шурик достал из-за пазухи новую прокламацию (значит, соврал мне тогда, что больше у него не осталось) – и бойко наклеил ее на фонарный столб. Но не успел отойти от столба и пяти шагов, как к нему привязался какой-то бритоголовый парень в кожаной куртке, явно заметивший листовку и успевший, вероятно, ее прочитать. Уж не знаю, что он там ему говорил, слышно не было, но было видно, как этот бритоголовый без долгих предисловий начал избивать бомжа-террориста. И я просто вынужден был срочно покинуть свой столик, выйти наружу и вмешаться. Не зря же сказано: «Мы в ответе за тех, кого приручили». А я почему-то решил, что приручил Шурика (хотя на самом-то деле все было наоборот).

Ну, выскочил я на улицу. Ну, ввязался в эту дурацкую потасовку. Ну, попытался оттащить парня от Шурика, вернее – Шурика от рассвирепевшего парня. Ну, мне это вроде бы удалось – хотя бритоголовый был крепок и ловок, да еще пьян, а я неуклюж и стар, да и одышка не позволяла мне вести затяжной рукопашный бой – я сразу же изнемог, запыхался. Загородил собой Шурика.

– Куда лезешь, отец? – крикнул парень. – Дай разделаться с этой падалью! Я его все равно урою!

– Не трогай его! – отмахнулся я. – Кто ты такой, чтоб его судить?

– Кто я такой? – взревел парень, набрасываясь то на меня, то на хнычущего Шурика. – Кто я такой? Да я – волк! Я санитар леса! Я буду уничтожать этих гадов! Весь этот мусор! Всех этих бродячих вонючек! Как бешеных собак… я им глотки буду рвать! Посмотри, отец, что он там написал, на своей листовке! Террорист сраный! Да я его…

Но тут возле нас притормозил милицейский «газик» – и выскочившие из машины менты быстренько запихали всех троих в душный и тесный кузов. И отвезли нас в отделение.

– ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В «ОБЕЗЬЯННИК»!

Этими ласковыми словами приветствовал нас дежурный сержант милиции, распахивая решетчатую дверь.

Здесь, в зловонном ментовском «обезьяннике», за решеткой, в славной компании с бомжом-террористом Шуриком и неукротимым «санитаром леса» по имени Серега, я и провел эту ночь. Шурик поначалу трусливо хныкал, и было неловко смотреть на плачущего пьяного мужика, размазывавшего мутные слезы по пухлым небритым щекам. Но потом он приободрился и начал посматривать на нас с видом жертвы, пострадавшей за правое дело. Серега глядел на него со злобным отвращением и что-то бурчал себе под нос. Кстати, по возрасту Серега был наверняка ровесником моего сына Никиты, проживавшего с матерью (первой моей женой) в далекой Москве. Но мой сын сейчас учится в университете, он студент, пишет изредка мне неплохие (в смысле – неглупые) письма, увлечен стихами Бориса Рыжего и прозой Павича и Борхеса, а к таким «патриотам» как бритоголовый Серега (их в столице немало), относится с откровенной насмешкой.

– Эх вы, а еще писатель, – укоризненно сказал мне сержант милиции, заполняя протокол. – Путаетесь со всяким отребьем… И не стыдно?

– Они тоже люди, – пробормотал я устало, – и я их ничем не лучше…

– Вот так страна и пропадает, – вздохнул глубокомысленно сержант. – Одни воруют, другие пьют, третьи заложников захватывают да самолеты взрывают… Погибнет Россия без сильной руки!

– А я что говорю! – вмешался Серега. – Россия не возродится, пока мы ее не очистим от мусора! От всех этих бомжей, от цыган, от китайцев, от черных…

– Ты тоже, не очень-то возникай, – скривился сержант. – Между прочим, ты к нам уж не в первый раз попадаешь… Помнишь – недавно с дружками бритоголовыми на рынке погром устроили?

– Да этих азеров черножопых давно пора прищучить! – взорвался Серега. – Да я бы их всех из Сибири…

– Заглохни, пацан. Твое место пока у параши. Сиди и жди, пока не позовут. Понял?

Утром нас всех троих отпустили. Серега ушел злой и понурый. Шурик простился со мной с видом героя. Мне же менты пригрозили сообщить «на работу», но меня это не пугало. Я больше опасался встречи с женой Надей, которая меня, конечно же, потеряла.

Но ведь я нашелся!

И семейная наша жизнь пошла по прежней наезженной колее. С другом семьи Леонидом мы больше не встречались – так захотела сама Надя. О безрадостной встрече с Галиной Борисовной я старался не вспоминать, не звонил ей, и от нее звонков больше не было.

Так прошла весна, и настало лето…

В августе мы вместе с женой взяли отпуск. Ехать на Черное море или за границу не было денег, и мы решили провести отпуск дома, на своем дачном участке. Когда отпускные дни были уже на исходе, жена пригласила меня – в знак примирения (хотя я-то с ней и не ссорился) – съездить на недельку на местное водохранилище, ей как раз дали две бесплатных путевки в турбазу «Голубой залив».

Голубой залив. Звучит красиво.

И место оказалось хорошее.

Поселили нас в отдельном деревянном домике с верандой. Я прихватил с собой радиоприемник, пару книжек для чтения, колоду карт, полдюжины бутылок красного сухого вина. На турбазе была столовая, где неплохо кормили. Среди отдыхающих в основном преобладали люди семейные, тихие. Погода стояла чудесная – солнце по-летнему жаркое, небо чистое, ни тучки, ни дождичка, легкий ветерок, вода в заливе теплая. Можно купаться и загорать, чем мы с Надей и занимались. А вокруг – горы, сосновый лес, тайга бескрайняя. Турбаза «Голубой залив» располагалась на берегу громадного водохранилища, которое образовалось в этих таежных местах лет сорок назад, когда нашу «великую сибирскую реку» перегородила плотина «крупнейшей в мире» гидроэлектростанции. Светло-серую стену плотины хорошо было видно с берега Голубого залива.

Я не появлялся в этих местах очень давно, лет тридцать. Последний раз приезжал сюда с Галочкой («первой любовью») на яхте нашего общего друга, молодого врача Яныча. Помню, мы прямо с яхты ныряли в воду, купались, ловили рыбу (правда, есть ее было нельзя – заражена кошачьей двуусткой, так объяснил мне тогда Яныч). Помню, жгли на берегу костер, жарили шашлыки, пили вино, пели песни. Яныч (тогда он первый год после окончания мединститута работал врачом-психиатром) неплохо играл на гитаре, а его подруга (как ее звали? – убей, не вспомню, помню только шутливое прозвище – Дюймовочка), так вот, эта самая Дюймовочка славно пела тогда песни Окуджавы и Вертинского, а мы ей по мере сил подпевали, и было так хорошо, так уютно сидеть возле костра, и смотреть, как трещит огонь, и как искры взвиваются вверх, в звездную мглу, и блестят глаза моей Галочки, и сердце мое изнывает от любви, в сладком предчувствии близкой ночи, которую мы (наконец-то!) проведем вдвоем, вдвоем, здесь же, на берегу, возле тлеющего костра, в одном спальном мешке, в объятиях друг друга, одни на всем белом свете (а Яныч с Дюймовочкой заночуют на яхте), и никто нам не будет мешать, никто не будет мешать нашему счастью… никто, кроме нас самих… Впрочем, зачем вспоминать о грустном?